Иван Сажин - Полигон

Приподнялся, ощупал койку товарища: пустая! «Сразу после ужина исчез, да так ловко, что я и не заметил, — размышлял Евгений. — Куда он мог ускользнуть? На него это не похоже: был примерным домоседом…»

На ужин собрались поздно. Анатолий все оттягивал, дескать, нечего спешить. А когда вошли в обеденную палатку, там было почти пусто. Заведующая, Любовь Гавриловна, статная и пышнотелая молодица с зеленоватыми, как у русалки, глазами подводила итог дня в окружении официанток. Она сама привечала Русинова и Дремина, словно те пришли в гости к ней.

«Неужели Толька завел шуры-муры с заведующей? — недоумевал Евгений. — Второй вечер куда-то исчезает незаметно. Если так, то он проходимец, каких поискать. Но вот вернется, прижму его к стенке».

Послышался сдержанный говор. Комбат Загоров, его заместитель по политчасти майор Чугуев и начальник штаба майор Корольков прошли в комнату для старших офицеров. Дверь почему-то осталась неприкрытой, и отчетливо слышны были голоса.

— Надоело возиться с этим нытиком! Не сдал тогда на классность, жаловаться начал, — ворчал комбат.

Евгений насторожился: речь шла о механике его взвода рядовом Виноходове. Оказывается, Микульский не просто доложил о задержке на болоте, но и сообщил, чем она вызвана. Приглашенный к майору Чугуеву на беседу, механик признался, что забыл законтрить муфту после регулировочных работ.

«А я так и не поговорил с ним после учений! — запоздало досадовал взводный. — Чего это прапорщик начал подкапываться? Вечно что-то выискивает… Ну погоди, Сарафим-Херувим, я тебя так отделаю при всех, что не захочешь больше соваться, куда не просят…»

Майор Чугуев уверял, что Виноходов впервые допустил такой промах и можно ограничиться выговором.

— Нет, Василий Нилович, тут вы в корне неправы, — возразил Загоров. — Что значит — впервые? В бою он подставил бы под удар своих товарищей, и для них это плохо бы кончилось. Для всех!.. Не говорят же, что сдался врагу или предал впервые.

Снова послышался сдержанно-возражающий голос Чугуева:

— Алексей Петрович, но нельзя же каждый такой случай возводить в трибунальную степень. В мирных условиях солдат учится всему: и умению воевать, и чувству высокой ответственности.

— Во-во-во! Чувству ответственности… А чтобы оно становилось нормой поведения, не следует ограничиваться душеспасительными беседами, как это делаете вы. Нужно наказывать — и пожестче. Только тогда будет толк. В каждом проступке, кроме факта нарушения дисциплины, надо видеть еще и тенденцию. Есть незначительные, на первый взгляд, грешки, но имеющие опасную направленность. Сегодня по вине механика засел на заболоченном участке танк. Завтра случится еще что-нибудь. А послезавтра какой-нибудь разиня-наводчик, запутавшись и потеряв ориентировку, расстреляет полигонную вышку, где будут люди.

— Не надо, Алексей Петрович. Нуль в квадрат не возводится. — Замполит любил оперировать математическими терминами. Евгений слышал, будто Загоров и Чугуев не ладят между собой. Теперь вот явственно почувствовал и усмотрел в этом угрозу для себя: спор-то зашел из-за солдата его взвода. Завтра наверняка вызовут и его, лейтенанта Дремина…

Разговор возобновился и после нескольких реплик приобрел неожиданное направление.

— Да-а, наше русское благодушие не истребила даже Великая Отечественная, — с горечью молвил комбат. — А ведь сколько прекрасных людей погубило оно! Во время войны я был пятилетним несмышленышем и то запомнил один случай. Не могу сказать, где это было, — под Гомелем или под Брянском. Мы оказались на территории, занятой фашистами. Меня то вел за руку, то нес на закорках сержант, человек сильный и добрый. Под вечер мы, очень голодные, осторожно вошли в небольшой хутор. И тут увидели такую картину: какой-то подлец ездит на подводе по дворам и требует, чтобы крестьяне сдавали продукты для вражеской армии. Сержант ловко обезоружил предателя и так его пугнул, что тот без оглядки бежал с хутора. Как вы думаете, верно ли он поступил?

— Пожалуй, верно…

— А вот и нет! Не успели мы поесть у одной старушки, как хутор оцепили немцы. Сержанта схватили и тут же убили. Вывод элементарный: встретил подлеца — не надо красивых и гуманных жестов. Пришиби на месте! Сделал бы это сержант и остался бы жив.

— На жестокость не каждый сразу решится, — подал голос Чугуев после некоторого раздумья. — Вы же сказали, что сержант был добрым.

— Не сразу — говорите?.. А враг идет на жестокость сразу! И мы должны помнить это, как дважды два — четыре. Значит, солдат наш должен быть не только обученным и сильным, но и решительным. В каких условиях живет и воспитывается наш солдат? Дома его родители опекают. В детском садике, школе — тоже хватает сердобольных. Чуть кто обидел будущего гражданина — сейчас же появится десять заступников. А в армии? Та же картина. Мы объективно воспитываем сострадание к подобному себе. Дело это нужное, важное, но оно окажет нам плохую услугу в случае военного конфликта. Сознание того, что человека надо жалеть, будет размагничивать солдата в боевой обстановке. Он будет думать, авось и здесь его пощадят, авось командир не пошлет на верную гибель. А командир обязан послать! На то он и поставлен, на то и власть ему дана. И война никого не щадит, и враг безжалостен. Его задача — убить тебя. В крайнем случае, так искалечить, чтобы ты не смог больше взяться за оружие… Жалость вредна еще и потому, что сам ты, приученный к ней, вольно или невольно будешь щадить врага. Дескать, люди же перед тобой! И вот уже сомнение: убивать или не убивать? А у солдата не должно быть такого сомнения, иначе он не солдат…

— Так можно далеко зайти, — возразил замполит. — Зачем же начисто исключать жалость и доброту? Это ведь тоже важно.

— Жалостливые и добренькие — сестры милосердия. А война все-таки мужское, жестокое дело. И какая грозит нам война! Не знать этого — все равно что, идя в бой, забыть боеприпасы.

— Значит, надо вырабатывать у солдат жестокость?

— Так точно.

— И для этого сурово наказывать их за малейшую провинность?

— Только так, Василий Нилович.

Замполит вдруг спросил:

— А школу выживания не предусматривает ваша философия?

Насмешка пришлась не по нраву. Голос комбата сразу стал ледяным:

— За кого вы меня принимаете?

— За способного офицера, вероятно, будущего командира нашего полка. Но извините меня, Алексей Петрович, не нравятся мне такие рассуждения.

— А мне вы не нравитесь! — вспылил Загоров.

— Ого!.. Дальше в лес — больше дров.

— Самые опасные люди в наше время — догматики. Они готовы умертвить живую практику ради торжества застывших догм. Чуть скажешь новое слово, чуть станешь думать не по шаблону, как тебя обвинят в злонамеренности. И даже не дадут себе труда пошевелить мозгами и понять, что спасение в новом слове, а не в старой догме.