Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

Горючие слезы обиды сами собой текли из глаз. Да, было до невозможности скорбно и больно, и не только потому, что не дали, но из-за того, что все молитвы, ночные бдения со святой книгой, пожертвования бедным, и другие шаги оказались бесполезными, значит — бессмысленными.

— Я сам знаю, как можно мне ответить, — говорил себе Давид. — Если сын по недомыслию просит отраву, разве отец подаст ему собственными руками склянку с ядом?

Но ведь не яду я просил, достаточно давно живу на свете, дабы разобраться, где отрава, а где нет. И не надо мне объяснять, будто Судья праведный лучше знает, как и когда выскочит пагубное последствие казалось бы, невинного поступка. Не надо! Я искренне просил Отца о помощи. А он отказал! Отказал и все тут! И от этого обидно! И потому больно!

Конечно, — продолжал размышлять Давид, — всегда можно заявить, будто такой великой милости мне просто не полагалось. Человек может сколько угодно просить о том, что ему не предназначено, но оно никогда к нему не попадет. Какой же из этого следует вывод? Да очень простой: то, что полагается, я получу в любом случае, а то, что не мое, не достанется никогда.

И вот тут возникал самый страшный вопрос, — Давид откладывал в сторону подметку, щедро смазанную клеем, и принимался нервно расхаживать по комнате.

— Для чего же тогда просить? Для чего все эти раскачивания, слезы, страстное шептание и закрытые глаза? Зачем тратить на молитвы силы и время? Живи себе спокойно, зная, что положенное получишь в любом случае.

Эти и другие мысли полностью лишили Давида покоя. Молиться он не перестал, но воодушевление и страстность куда-то пропали. Теперь он сухо и скучно пробегал по знакомым страницам и холодно закрывал молитвенник. Разумеется, ни о каких ночных бдениях речь больше не шла.

— Ну, и что Ты выиграл? — иногда шептал Давид, поднимая глаза к Небу — Так Тебе лучше? Зачем Ты оттолкнул своего верного сына? Не блудного, не паскудного, не лукавого, а простого и преданного? А, испытание? Тебе, похоже, доставляет удовольствие без конца мучить своих детей испытаниями и проверками? Почему, почему, почему, Ты не хочешь дать мне и несчастному народу то, о чем я так долго и так страстно умоляю?!

Но Бог не отвечал, скрываясь за пеленой суеты и повседневности. Вразвалку тянулись дни, перевитые темнотой безутешных ночей, уплывали недели, расчерченные решеткой выходных, заканчивались месяцы, и ничего, совершенно ничего не менялось в жизни сапожника. А сегодня Он просто глумился над несчастным Давидом, подсовывая под самые глаза городового с шашкой. Выход из создавшегося положения был только один. Привычный, испробованный выход.

— Иосиф! — крикнул сапожник, приотворив дверь из мастерской в комнату. — Иди сюда, Иосиф.

Мальчик быстро вошел в мастерскую и остановился перед верстаком в позе почтительного сына.

«Лицемер, — подумал Давид. — Уж я-то знаю, как ты ко мне на самом деле относишься!»

— Иосиф, — сказал он, отводя глаза в сторону, стараясь не замечать фальшивого проявления сыновней почтительности. — Принеси отцу кувшин вина, Иосиф.

Мальчик молча склонился в поклоне, стремительно повернулся и вышел из комнаты. Вслед за ним в мастерскую ворвалась жена. Неутомимый демон духовного совершенствования.

— Опять мечтаешь, — прошипела она, окинув взглядом горку не отремонтированной обуви. — Сколько можно, спустись уже на землю! Скоро день закончится, а ты еще ничего не сделал. Завтра за всем этим, — она ткнула пальцем в сторону обуви, — люди придут. И что ты им скажешь?

— Уйди, очень тебя прошу, уйди, — сквозь сжатые зубы вымолвил сапожник.

— До утра будешь сидеть, — начала заводиться жена. — До утра, пока всю работу не сделаешь, а заодно вспомнишь, как тебя зовут на самом деле! Давид хренов, куропалат, прости Господи!

— Уйди, Богом прошу, уйди!

Увидев, как у него заходили желваки на скулах, жена плюнула на пол прямо перед верстаком, и вышла вон.

Он нежно погладил святую книгу, раскрыл наугад, прочитал несколько строф и в который раз захлебнулся от восторга.

— Как красиво! Как невозможно величественно, точно и красиво!

Иосиф вернулся, поставил на верстак кувшин и грубую глиняную кружку. Несколько капель пролились на книгу.

— До чего ты неловкий!

Он наполнил кружку до края и прильнул к ней губами. Первый глоток, жадный, пенящийся, благодатный глоток в половину кружки.

— Уф! Действительно, хватит мечтать, — не выпуская из руки кружки, он посмотрел в окно. Красное солнце низко висело над крышами Гори. Заканчивался день, еще один день его пустой, скучной жизни. Сапожник Виссарион бережно отер «Витязя в тигровой шкуре», вторым глотком осушил кружку до дна и, отодвинув в сторону скорбные мысли о судьбе угнетенного осетинского народа, взялся за починку обуви.

Ишаягу Райсеру сильно не повезло. Во-первых, он родился евреем. Не специально, так получилось. Спроси его сегодня Высшие Силы: «Шая, кем ты хочешь стать?» — он выбрал бы спокойную участь скандинава. Живи себе в своём фиорде, поглядывай, как солнце тонет между серых скал, да пей холодную финскую водку. Но кто ж его спрашивал?! Бросили ребёнка в жестокий мир, наградив рыжей шевелюрой, картавым голосом и солидным шнобелем.

Вдобавок к такому богатству Г-сподь Милосердный произвел Шаю на свет с помощью продавщицы овощного магазина и парикмахера. Если этот факт биографии тоже можно назвать счастьем, примем его за во-вторых.

А в-третьих, рождение состоялось в Одессе, в самой середине пятидесятых годов двадцатого столетия, что говорит о многом, для умеющих понимать с полуслова.

Рос Шая не хуже других, шлимазл и горлохват. Достать джинсы, купить пластинки, толкнуть туфли… Окажись родители интеллигентнее или город поцентральней — пустил бы Шая свои способности по более благопристойному руслу научно-технического прогресса, а то и художественного творчества. Но мировые линии пересеклись иначе. Водоворот большой коммерции малого масштаба подхватил тов. Райсера, и, протащив через задние ходы московских магазинов, пролёты Гостиного двора и толчею одесской барахолки, тихо опустил на скамью подсудимых. Обвинялся он в мелком мошенничестве и срок получил скромный, почти символический.

Уже с первых, розовых попыток деловой активности, Шае стало обидно за свою национальность. Ведь скольких бед можно было избежать, родись он простым украинцем с типичным лицом или, не про нас будет сказано, молдаванином. Шая выпирал из любой очереди, не мог затеряться в толпе и моментально идентифицировался по национальному признаку. Истинный человек бизнеса должен обладать приятной, но не характерной внешностью; разве мо-жет идти речь о серьёзном контакте, если вторая сторона громоподобно провозглашает «шо?» и топает ногами, словно мясник на Привозе?