Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

— Когда-то в этих залах и коридорах звучало множество наречий… — сказал Чарли. — Великое множество. Но все эти люди твердили одно и то же, правда? «Я хочу начать все заново».

— Пожалуй.

— Как сказал Ирвинг Хоув, цитируя одного иммигранта, «Америка звучала из каждого рта».

Мэрилин положила руки на перила за спиной и улыбнулась; ветер трепал концы ее шарфика. Она смотрела на Манхэттен.

— В этом городе можно потеряться и исчезнуть. И разве не этого мы все хотим в конечном счете?

Паром плыл дальше, и развалины Эллис-Айленд быстро сменились фигуркой Статуи Свободы: над ее головой, образуя подвижное серое облако, кружили тысячи скворцов. С палубы парома я расслышал вовсе не бормотание, а дружную, единогласную насмешку над человеческими воззрениями. «И это вы называете свободой?» Это наблюдение скворцы превратили в повод для бахвальства. Птицы вообще всегда разговаривают из благосклонности к самим себе: щелкают, заливаются, выводят трели и оды превосходству своего опыта над остальными. Жалея людей, они возвеличивают себя. Такие мысли меня посещали, пока наш паром рассекал морскую пену.

— Кермит, брат Артура, любил повторять, что их семья бежала из Польши, сжимая в руках швейные машинки, — сказала Мэрилин. — Это факт. Их отец Исидор — мечта, а не мужчина. Когда он маленьким мальчиком впервые прибыл на Эллис-Айленд, у него на голове был струп размером с серебряный доллар.

— Мои родственники тем же занимались, — проговорил Чарли. — Шили одежду. Пальто. А во время Великой депрессии все потеряли. Каково, а? Если иммиграция научила моих родственников быть капиталистами, то депрессия внушила нам левые взгляды.

Мэрилин надела на меня поводок, и я стал бегать по палубе.

— Чтобы понять истинные блага Америки, надо в юности побыть коммунистом, — сказал Чарли. — Хотя бы раз в жизни почувствовать, что с какого-то момента зарабатывание денег становится злом. Оно убивает людей.

— Вот и Артур говорит о том же в своих пьесах. А как на самом деле — не знаю. По-моему, деньги всегда были ему небезразличны.

— Так уж оно устроено. Ты их любишь и ненавидишь. Ненавидишь их любить. Любишь их ненавидеть.

— Эй, приятель! — сказал я, лизнув его штанину. — Оставайся-ка ты лучше киноманом. Ты не понимаешь и половины людских желаний. Вы, молодые, причину от следствия не отличите, даже если она плюнет вам в лицо!

— Хорошо, умник, — сказала Мэрилин. — Чем еще удивишь?

— Одежда, — нашелся Чарли. — Достаточно взять американские тряпки, добавить к ним щепотку вины чудом спасшегося человека — и вот она, наша национальная литература.

— Издеваешься?! — воскликнул я.

— Артур мне читал Башевис-Зингера, — сказала Мэрилин. — Знаешь, я прониклась.

— Зингером?

— Всей этой темой.

— Молодец. Теперь мы равны.

Мэрилин захохотала и тут же осеклась, испугавшись, что ее узнают.

— Вон те верфи много историй могут порассказать, — продолжал Чарли. — Мы все можем — только в семье о таких историях принято умалчивать.

— Точно.

Они поглядели на химические заводы Нью-Джерси. Фотограф Сэм Шоу однажды рассказывал Мэрилин, что на этих заводах производили только хлор и цианид. Из моей памяти донеслись слабые запахи миндаля и зла — воспоминание о том, как Гитлер кормил ядом свою собаку Блонди. Я вдруг проникся благодарностью к Чарли, к его поколению и к тому, что они могут сделать для этого мира. Парочка тем временем разговаривала о Калифорнии и грядущей поездке Мэрилин в Мехико, где им с Артуром предстоял развод. Она всегда чувствовала, что Чарли внимательно замеряет глубину ее познаний, но в столь откровенно зеленом юноше эта черта казалась ей даже трогательной.

— Все мы зовемся чужими именами, — сказал он. — Ты — не ты. Я — не я. В Америке не осталось людей, которые были бы самими собой.

— Как тебя зовут родители?

— Гедалия. Евреи — мое подсознательное. Мои родители были наемными рабами. Они всю жизнь скребли, мыли и драили, а теперь с гордостью говорят, что ничего не знают о рабочем классе.

— Надо же!

— Они отрекаются от рабочих. Твердят, будто не имеют к ним никакого отношения.

— Что ж… мы все взрослеем и меняемся.

— Верно, мы взрослеем. Я видел несколько страниц из нового романа Беллоу, еще не законченного. Про одного персонажа у него сказано: «Он иногда воображал себя неким заводом, производящим личную историю» [29] Сол Беллоу, «Герцог». — Примеч. пер. . Так и написано в его новой книжке, Мэрилин. Я не шучу — это же я! Мои слова. История моей жизни.

— Ах, Чарли, — воскликнула Мэрилин, — ты прелесть! Тебе ведь всего двадцать три. Ты не можешь знать историю своей жизни. — Она на миг задумалась и показала мне, что мысли — это истории. Мэрилин часто так делала: показывала мне истории-встречи, мгновения-саги. Паром продолжал свой путь по бухте, когда природа вдруг пробудилась ото сна — для нас, для них, для Чарли с Мэрилин, для их смеха и сиюминутной дружбы; маленький флаг на корме захлопал на ветру в порыве бессмысленного патриотизма.

— Думаешь, Кеннеди действительно удастся что-то поменять?

— Надеюсь. Это ведь здорово, правда же, когда есть человек, который на твоей стороне?

— Ага.

— Такой поворот событий мне кажется естественным. Он определен природой.

— Природа — тоже своеобразный образ мышления, — кивнул Чарли. — Все меняется. Перемены неизбежны. Если бы Кеннеди не появился, мы бы его изобрели. Сто процентов.

— Нелегко ему, — сказала Мэрилин. — Представляешь, каково это — все время пытаться соответствовать ожиданиям? И этих ожиданий так много… — Она подняла глаза и вспомнила Анну Кристи.

— Ну, не знаю. Люди генерируют надежду. Так уж оно здесь устроено, — заметил Чарли, широким жестом указывая на Нью-Джерси.

— Та еще игра.

— Люди ее обожают, — вновь улыбнулся Чарли. — Надеяться и верить. Вот чем так манит всех Линолеумвилль. — Чарли достал упаковку «Твинкис». Что за человек! Скормил мне два кекса подряд. Золото, а не человек. За всеми этими философскими разглагольствованиями и цитатами Чарли просто хотел нравиться девушкам. Он погладил меня с необыкновенной нежностью, предназначенной кому-то другому.

— В «Гендерсоне», — почти с грустью произнес он, — один герой упоминает, что с английской собакой можно поговорить по душам.

— Я не англичанин, а шотландец. Мой далекий предок лизал лицо хозяину, убитому при Куллодене.

Вопросы национальной принадлежности… Ох, только бы не завестись. Как-то раз мне пришлось объяснить одной белке из Бэттери-парка, что собаки не нуждаются в переводе с одного языка на другой — это проблема исключительно людей (и, по всей видимости, манхэттенских белок). Мы очень четко слышим интонации — речь представляется нам чем-то вроде игры на чудесных барабанах. Мне так и не удалось объяснить белке, что игра на барабанах — традиционное занятие американских индейцев.