Джо Данторн - Субмарина

— Да.

— Ладно. Я видела тебя под деревом, но подумала, ты не захочешь со мной говорить.

— Мои пальцы только что были внутри одной девчонки.

Она никак не реагирует.

— Это была шутка, — говорю я.

Ее кожа опять стала хуже. Вокруг шеи красные пятна.

— Когда у тебя опять началась экзема?

Она вытирает руку о штаны. В руке у нее по-прежнему пакетик с собачьими экскрементами.

— Зачем ты завела собаку? — интересуюсь я, просто поддерживая разговор. — Я думал, у тебя аллергия.

— Оливер.

— Где твой дружок?

Она хлопает глазами.

— Твоя кожа выглядит неважно.

Она поджимает губы.

— Она стала просто ужасной. Наверное, из-за собаки.

Делаю маленький шажок ей навстречу. Она явно хочет отойти дальше.

— Мне плевать на мою кожу, — говорит она.

— Ничего, — говорю я. — Когда мы расстались, я понял, что в сорок три года наши отношения не будут значить для меня абсолютно ничего.

Джордана фыркает.

— Ты просто придурок, Оливер.

Она кидается в меня пакетиком с какашками. Замах у нее девчачий, но ей все же удается попасть мне в шею.

Я даже не вздрагиваю. Пакет мягкий; чувствую теплое прикосновение свежих экскрементов к шее.

Просто удивительно: ведь это она мне изменила, а теперь посмотрите, как легко у нее получается тереть глаза свободной рукой, пока веки не становятся похожими на переваренные макароны.

— Ты придурок, — повторяет она.

Глаза у нее тоже воспалились. Они красные и опухшие.

Мне хочется сказать: «Ты трешь глаза той рукой, в которой было собачье дерьмо».

Она на секунду поднимает глаза, и я уже думаю, что сейчас она подожжет меня или набросится с кулаками, но она просто убегает. Это выходит у нее не слишком быстро, потому что одна рука прижата к лицу и чешет глаз. Я бегу за ней по лужайке.

— Уходи! — кричит она.

Продолжаю ее преследовать.

— Убирайся! — Она вопит во всю мощь.

— Не будь дурой! — кричу я.

Она бежит по тропинке вдоль высокой каменной стены вокруг ботанического сада.

Я взволнован и улыбаюсь, потому что мне удалось заглянуть под панцирь и увидеть, что между нами с Джорданой действительно существовала эмоциональная связь.

Она наступает ботинками на штаны, и те спускаются все ниже; вижу самый верх ее голого зада. Короткий поводок тащится за ней, как хвостик. Добежав до большого помойного бака, выкрашенного зеленой краской она прячется за ним.

Замираю и прислушиваюсь. Слышу слабый звук ее дыхания.

Она свернулась в комочек в темноте за мусорным баком. Несколько прядей волос попало в рот. Она лежит на грязной голой земле. Собачий поводок как будто торчит из живота, как пуповина. Из помойки пахнет кислотой и пролитым пивом.

Размышляю, что бы сказать в данной ситуаций. Я знаю, что не должен извиняться, потому что она сама мне изменила и бросила меня, не говоря уж о том, что кинула мне в лицо собачье дерьмо.

— Извини, — говорю я. И еще раз: — Извини.

Становится только хуже: она начинает есть землю.

Ложусь рядом с ней: я — столовая ложка, она — чайная.

— Дай понюхать твои пальцы, — говорит она, хлюпая слюной.

Она берет мой указательный палец и принюхивается.

— Ничего не чувствую.

— Понюхай костяшки.

Она нюхает их по очереди.

— Я рада за тебя, — говорит она.

— Что случилось с твоим парнем?

— Ничего.

— Хм.

— Его зовут Дэйфидд. Он бы тебе не понравился.

— И долго он не кончает?

— Какая разница?

Он же марафонец, есть чертова разница.

— Долго он не кончает?

— Оливер, я не могу тебе сказать.

Она уважает его. У меня скручивается живот. Она подносит мою руку ко рту. Чувствую на костяшках ее зубы.

— И кто эта счастливица? — спрашивает она с завистью. Мне становится приятно.

— Жиртрестка.

— Что за жиртрестка?

— Не помнишь жиртрестку? Она раньше училась в нашей школе. Толстуха. Кулебяка.

— Зоуи?

— Ага.

— Фу, она и правда толстуха, — говорит Джордана и начинает смеяться и фыркать сквозь слезы. Я не слышал ее смех уже несколько месяцев.

— Она уже не толстая, — замечаю я.

— Ну да, конечно.

— Я серьезно.

— А почему она вообще ушла? — спрашивает Джордана.

— Она похудела.

— Ее родителям показалось, что Дервен Фавр недостаточно хороша для их дочурки?

— Это потому, что мы столкнули ее в пруд.

— Она сама упала.

— Как это сама? Мы ее столкнули.

— Я ее не толкала.

— Ну да.

— У тебя что, стоит?

Я — столовая ложка. Нет, половник.

— Да.

— Ладно.

Пытаюсь понять, какой еще запах исходит из мусорки. Пахнет кровью.

Я принюхиваюсь лучше и вспоминаю, как мама один раз срезала верхушку среднего пальца ручным блендером. Вспоминаю запах пропитанных кровью кухонных полотенец.

— О черт! Фрида! — вдруг вскрикивает Джордана, встает на ноги и пятится.

Борзая лежит у меня в ногах и тяжело дышит. У нее в зубах маленькая уточка. Ее обвислая шея болтается, как тряпка.

— Олли, вставай!

Они назвали новую собаку Фридой.

Продолжаю неподвижно лежать на земле. Фрида подходит прямо к моему лицу и кладет утку рядом. Перья блестят, они слиплись от крови и слюны. В нос бьет резкий запах сохнущей болотной воды. Перья у основания крыльев пушистые, как у птенца, и похожи на вату, а на самих крыльях погрубее. Янтарный клюв неподвижен и раскрыт.

— Ты назвала ее Фридой.

— В память о Фреде, — говорит Джордана. — Господи, Олли, вставай!

— У тебя аллергия на собак.

— Знаю!

— Так зачем ты завела собаку?

— Встань!

— Думаешь, она заменит тебе мать?

— Моя мать не умерла!

— Так зачем ты завела собаку?

Фрида пододвигает мертвую птицу к моему лицу, точно хочет сказать: вот, это тебе. Я тронут. Грудь Фриды вздымается и сокращается, кожа ребер туго натянута.

— Так зачем ты завела собаку? — повторяю я. Очень хочу есть.

Язык Фриды торчит изо рта, как слишком большой ломоть ветчины из закрытого бутерброда.

— Потому что я люблю собак, — наконец отвечает она.

— Вот это да. — Такого ответа я не ожидал. Теперь я понимаю, почему влюбился в Джордану.

Я прихожу домой, когда уже давно стемнело. Родители смотрят телевизор.

Иду в чулан, открываю дверь и, вынув ключ из замка, шагаю в темноту. Запираюсь изнутри.

Делаю глубокий вдох. Мои рецепторы окутывают ароматы: фруктовый полироль для обуви, замшелые обувные щетки, сладкий и влажный запах кленового сиропа в большой канистре, как для бензина, и кисловатый привкус домашнего варенья из испанских апельсинов…

Комок пластиковых пакетов, которые мои родители копят всю жизнь, похож на большой кочан капусты, свисающий с внутренней стороны двери. В каждом пакетике еще один, в нем еще, еще и еще: из мебельного, мясной лавки, книжного, журнального киоска, аптеки, «Дэбенхэмс», «Сэйнсбери», «Теско», и так далее до бесконечности или числа, близкого к ней. Я начинаю понимать, что, если действительно хочешь покончить с собой, не нужна ни мегатонная пиротехника, ни бригада авиаторов, которые бы написали в небе твою предсмертную записку. Надо просто сделать это. Завязав вокруг шеи пакет из «Теско» в чулане, где не так уж много припасов.