Эдвард Форстер - Фарос и Фариллон

Итака тебя привела в движенье.

Не будь ее, ты б не пустился в путь.

Больше она дать ничего не может.

Даже самой убогой Итакою не обманут,

Умудренный опытом, многое повидавший,

ты легко догадаешься, что значат эти Итаки[80].

Эти примеры иллюстрируют одну из тональностей Кавафиса - необычайно субъективную; пейзажи, города и легенды по-новому воссоздаются в его сознании. Но есть у него и другая тональность: когда он стоит в стороне от изображаемого предмета и с беспристрастностью художника придает ему форму. Здесь на первый план выходит историк, и интересно отметить, насколько его история отличаются от истории англичанина. Оглядываясь в прошлое, даже Грецию он видит иначе. Афины и Спарта, которыми нас пичкали в школе, для него - лишь два маленьких задиристых рабовладельческих государства, эфемерных по сравнению с пришедшими им на смену эллинистическими царствами, которые, в свою очередь, столь же эфемерны на фоне вечной Византийской империи. Он восстает против тирании классицизма - всех этих скучных периклов, аспасий и фемистоклов. Александрия, его родной город, возникла именно тогда, когда пришла в упадок Греция, которую мы изучали в школе; цари, императоры, патриархи ступали по земле между его конторой и его домом. Если Кавафиса и можно назвать чьим-то литературным наследником - то только наследником Каллимаха. Его стихотворения носят названия «Недовольство Селевкида», «В месяце Атире», «Мануэль Комнин[81]» и предваряются эпиграфами из Филострата[82] или Лукиана[83].

Два стихотворения мы приведем здесь полностью, чтобы проиллюстрировать его метод[84]. В первом для достижения эффекта он выбирает точный, почти рубленый стиль хроники. Оно называется «Александрийские цари» и посвящено одному эпизоду правления Клеопатры и Антония.

Сошлись александрийцы посмотреть

на отпрысков прекрасной Клеопатры,

на старшего, Цезариона, и на младших,

на Александра и на Птолемея,

что выступят в Гимнасии впервые,

где их царями ныне назовут

перед блестящим воинским парадом.

Армян, индийцев и парфян владыкой

всесильным Александра нарекли.

Сирийским, киликийским, финикийским

владыкою был назван Птолемей.

Однако первым был Цезарион -

в одеждах нежно-розового шелка,

украшенный гирляндой гиацинтов,

с двойным узором аметистов и сапфиров

на поясе и с жемчугом на лентах,

увивших ноги стройные его.

Он вознесен был выше младших братьев,

провозглашен Царем среди Царей.

Разумные александрийцы знали,

Что это было только представленье.

Но день был теплым и дышал поэзией,

лазурью ясной небеса сияли,

Гимнасий Александрии по праву

венцом искусства вдохновенного считался,

Цезарион был так красив и так изящен

(сын Клеопатры, Лага славного потомок).

И торопились, и к Гимнасию сбегались,

и криками восторга одобряли

(на греческом, египетском, еврейском)

блестящий тот парад александрийцы,

а знали ведь, что ничего не стоят,

что звук пустой - цари и царства эти[85].

В этом стихотворении, даже в переводе, нельзя не заметить особую атмосферу. Это работа художника, которого не интересует поверхностная красота. Во втором стихотворении, несмотря на трагичность темы, Кавафис остается столь же отчужденным. Стихотворение разбито на полустишия; оно представляет собой эпитафию юноше, умершему в месяце Атире, ноябре древних египтян, и выражает ту неопределенность и муку, которые порой возникают из прошлого, переплетаясь в едином призраке:

На древнем камне надпись пытаюсь разобрать.

Прочел ГОСП(ОД)НЯ ВОЛЯ. Читаю имя ЛЕВКИ(Й)

и В МЕ(СЯ)ЦЕ АТИРЕ У(С)НУЛ ПОСЛЕДНИМ СНОМ.

ЛЕТ ОТ Р(ОЖ)ДЕНЬЯ вижу и XXVII, и значит,

он, этот самый Левкий, почил во цвете лет.

Больших усилий стоит прочесть АЛЕКСАНДРИЕЦ.

Три следующих строчки изрядно пострадали,

и все же разбираю Л(Ь)ЕМ СЛ(Е)ЗЫ... СКОРБЬ Д(Р)УЗЕЙ

и ниже снова СЛЕЗЫ и В ПАМЯ(Т)И ПРЕ(БУ)ДЕТ.

Знать, все его любили, души не чая в нем.

Он в месяце Атире уснул последним сном[86].

Такой поэт никогда не будет популярным. Он летает слишком неторопливо и слишком высоко. Субъективен он или объективен, он одинаково далек от сиюминутной суеты. Он никогда не напишет гимна - ни роялистам, ни сторонникам Венизелоса[87]. Он обладает силой (и, конечно, ограничениями) отшельника, который, хоть и не боится мира, тем не менее, всегда стоит несколько в стороне от него, пусть и может порой в разговоре уделить ему пару слов. Что лучше - мир или уединение? Кавафис, испытавший и то, и другое, не может ответить на этот вопрос. Очевидно одно: либо жизнь порождает отвагу, либо она перестает быть жизнью.

Серьезная история Александрии еще не написана, и эти очерки, быть может, дадут понять, какой разнообразной и впечатляющей могла бы быть такая история. Как в карнавальном шествии, в ней проследовали бы друг за другом деяния двух тысяч пятидесяти лет. Но, в отличие от карнавала, шествие это завершилось бы безрадостно и уныло. Увы! Современный город не внушает ни малейшего энтузиазма. Его материальное благоденствие опасений не вызывает, но в отношении всего остального особого прогресса не наблюдается; что же до прошлого, то даже немногие дожившие до наших дней связи с ним без всякой причины обрываются: муниципалитет, к примеру, переименовал Рю Розетт в бессмысленную Рю Фуа Премьер и уничтожил прелестный крытый базар неподалеку от Рю де Франс. За городом, в Канопе, британская оккупационная армия тоже внесла свою лепту, разобрав для постройки дорог старые руины Птолемеев. Все проходит, или почти все. Только климат, только северный ветер и море остаются теми же, что и во времена, когда Менелай, первый гость на этой земле, высадился у мыса Рас эль-Тин и выбил из Протея обещание жизни вечной. Ему суждено было избежать смерти благодаря жене[88], и Гермес, сам обратившись тенью, не провожал его к асфоделям вместе с другими тенями. Бессмертному, но так или иначе своим бессмертием недовольному, Менелаю подобает пойти твердым шагом во главе этой процессии; торговцы хлопком завершат ее; между ними будут толпиться фантомы - беззвучные, бесплотные, бесчисленные, однако же и небезынтересные для историка.

Эдвард Морган Форстер -

Константинос Кавафис

ПИСЬМА 1917 -1932[89]

Клуб Султана Хусейна

Александрия, Египет

12.5.1917

Дорогой Каваффи [sic!] [90],

надеюсь, что это письмо предвосхитит мое воскресение. Ждите меня через несколько дней. Долгие недели я был либо слишком глуп, либо слишком ленив, а порою и то, и другое сразу, чтобы зайти кВам. Но я часто думаю о Вас. Всего доброго,