Пол Мюррей - Скиппи умирает

В тот же день, немного погодя, он вызывает Рупрехта к себе в кабинет и, предложив ему чаю с печеньем, напоминает о том, как важно для готовящегося концерта выступление квартета. Он уделяет несколько слов и самому концерту — уникальному, престижному и исторически значимому событию, которое, не следует забывать, собирается транслировать в прямом эфире государственный радиоканал. Он пытается пустить в ход подкуп, предлагая Рупрехту оставить комнату полностью в своем распоряжении, а затем переходит к угрозам, позволяя себе порассуждать о том положительном воздействии, которое Рупрехт мог бы оказать на одного из самых проблемных учеников, то есть Лайонела, если последнего поселить в одной комнате с самым одаренным учеником, то есть, с ним, Рупрехтом. Наконец, он теряет остатки терпения и кричит на него в течение пяти минут подряд. Но и на это следует ровно тот же ответ, какой встречал все прежние тактики.

— Он даже рта не соизволил раскрыть! Сидит парень, прямо как бланманже какое-то…

Автоматор нависает над столом, пыхтя и задыхаясь, — наверное, в точности как доктор Джекилл, когда тот превращался в свое дьявольское альтер-эго.

Говард поправляет воротничок:

— А без него никак нельзя играть?

— Господи, да это же квартет! Разве бывают на свете квартеты из трех музыкантов? А Ван Дорен там единственный талантливый музыкант. Если из трех остальных сколотить трио и послать их на сцену — то это почти все равно что отравить слушателей зарином! Или надавать всем по ушам кувалдой!

Автоматор пинает корзину для бумаг так, что по всему полу разлетаются бумаги и яблочные огрызки. Брат Джонас, будто прирученный паук, мгновенно выбегает из своего угла и принимается восстанавливать порядок.

— Ван Дорен необходим нам, Говард. Он способен дать как раз то, что должно составлять суть этого концерта: высокое качество, развлечение на все времена. И разрази меня дьявол… — Его налитые кровью глаза невидящим взглядом следят за движениями брата Джонаса, который подбирает с волокнистого бирюзового ковра разлетевшиеся скрепки. — И разрази меня дьявол, если я позволю какому-то малолетнему капризному жирдяю водить меня за нос! Нет уж — если он напрашивается на войну, то я объявлю ему войну!

На следующий день в обеденный перерыв три участника Квартета Ван Дорена, имена которых не входили в его название, предпринимают паломничество в комнату Рупрехта. Никто не отзывается на их стук, и дверь поддается с неохотой: проход преграждают коробки из-под пончиков, бутылки из-под пепси, груды грязного белья. Внутри они видят Рупрехта, для которого начался первый день трехдневного отлучения от занятий, он лежит на кровати с закрытыми глазами. К шкафу прислонили валторну, ее раструб до отказа забит обертками из-под сникерсов. На полу, прилипнув к экрану Рупрехтова компьютера, сидит жилец из соседней комнаты Эдвард “Хатч” Хатчинсон и внимательно наблюдает, как огромный ярко-красный вибратор раз за разом ныряет в тщательно депилированную вульву.

— Дело в том, — начинает Джеф Спроук, а потом осекается: всякий раз, как он поворачивает голову, в глаза ему бросается гигантское увеличенное изображение клитора, а это очень отвлекающее зрелище.

Он нарочито прокашливается, меняет позу и предпринимает новую попытку.

— Ну, нам вот как кажется: мы ведь столько времени, столько стараний вложили в это дело, и теперь было бы очень жалко вот так все бросать, понимаешь?

Рупрехт не понимает. Он вообще не подает никаких признаков того, что слышал слова, которые были к нему обращены. Джеф мотает головой и выразительно смотрит на Джикерса, и тот как-то неуверенно шагает вперед.

У Джикерса в данном случае имеется некий конфликт интересов. С одной стороны — да, Джеф прав, он старательно готовился к концерту и чувствует, что упускать возможность блеснуть не только в табели успеваемости, который выдается каждые два месяца, но и перед публикой (его родители уже купили билеты на концерт не только для себя, но и для всевозможных родственников) в высшей степени неразумно. С другой стороны, это странное оцепенение, напавшее на Рупрехта, заметно пошло на пользу самому Джикерсу. После того как он чуть ли не всю жизнь трудился не покладая рук в тени Рупрехта — усиленно готовился к каждой контрольной в надежде одержать хотя бы одну маленькую победу, которая будет заметна лишь ему одному, но раз за разом видя, как его без малейших усилий обходит Рупрехт, — теперь наконец-то Джикерс официально сделался лучшим учеником среди своих сверстников, и вкус славы оказался, как он и ожидал, чрезвычайно сладок. Похвала и.о. директора, размашисто написанная на обороте его табеля; завистливые взгляды Виктора Хироу и Кевина “Что-Что” Вонга; гордость в голосе отца, когда тот кричал за обедом: “Еще морковки! Еще морковки лучшему ученику!” Как ни симпатичен ему Рупрехт, он понимает, что еще не готов распрощаться со всеми этими привилегиями.

Поэтому, вместо того, чтобы применить свои ораторские навыки, отточенные в дискуссионном клубе, вместо того, чтобы воззвать к Рупрехтовой любви к искусству, напомнить ему, что долг таких людей, как Джикерс и Рупрехт, — нести прекрасное и оберегать его от окружающих троглодитов, промешкав и прокашлявшись, он просто говорит:

— У нас у всех родители собираются прийти на этот концерт, и они очень рассердятся, если мы не будем играть. Я знаю, что ты сирота, но попробуй представить, каково нам: родители рассердятся на нас только из-за того, что ты не желаешь играть.

Сказав это, он делает шаг назад, с довольным видом глядит на Джефа и пожимает плечами: Рупрехт так и не вышел из своей кататонии.

Джеф в отчаянии смотрит на Денниса.

— Что? — спрашивает Деннис.

— Может, ты ему что-нибудь скажешь?

— А что это я должен ему что-то говорить? Я вообще не собираюсь идти на этот паршивый концерт. Так что, можно сказать, это он мне одолжение делает.

— Да понимаешь… Тут дело даже не в концерте, а… — Джеф осекается: он понимает, что искренность для Денниса — все равно что соль для слизняка. — Ну может, ты просто попросишь у него прощения, думаю, это будет хорошо.

— Прощения? — Деннис как будто ушам своим не верит. — Это еще за что?

— Ну, за всю эту историю с “Оптимус-Праймом”. И за все, что ты тогда наговорил.

— Я всего лишь пытался ему помочь, — возражает Деннис. — Я пытался помочь ему, я хотел, чтобы он наконец перестал быть таким идиотом.

Джеф плотно сжимает губы:

— Тогда зачем ты сюда вообще пришел?

Деннис пожимает плечами. Он и сам точно не знает зачем. Увидеть Рупрехта в его нынешнем жалком состоянии, когда оболочка спала и всем стала видна причудливая мягкая, извивающаяся личинка его истинного “я”? Порадоваться, что подтвердилось все, о чем сам Деннис столько лет говорил, а именно — что во всем хорошем есть какой-нибудь роковой изъян, что жизнь есть зло по определению и поэтому нет смысла ни в каких стараниях, усилиях и надеждах? Ну да, пожалуй, что-то в этом роде.