Пол Мюррей - Скиппи умирает

— Сэр, это что — гетто?

— Тише.

— Здесь что, торгоуют наркотиками?

— Ш-ш-ш.

— А они тут все на наркотиках, да?

— Хочешь назад в школу вернуться? Да?

— Извините.

Говарда одновременно трогает и тревожит эта безоговорочная доверчивость ребят: они верят, что находятся в полной безопасности, просто потому, что рядом с ними он, как будто присутствие взрослого защищает их от любой угрозы, излучает некое непробиваемое силовое поле.

Ворота Мемориальных садов находятся в конце какого-то переулка, между лавкой старьевщика и психиатрической больницей. Ребята проходят туда гуськом; Говард даже не знает, радоваться ему или огорчаться, когда оказывается, что парк совершенно пуст.

— Почему здесь никого нет? — спрашивает Марио.

— Наверно, тут прослышали, что ты идешь, Марио!

— Ага, Марио, тут услышали, что сюда направляется самый знаменитый в Дублине попрошайка, и все разбежались по домам!

— Сам ты попрошайка, козел!

— А ну, тише все, — одергивает их Говард.

Отсюда, если не считать полного безлюдья, Мемориальные сады выглядят похожими на любой другой парк. Лужайки тянутся куда хватает глаз, слева вздымается холм, справа ветер поднимает рябь на поверхности реки, а на центральной аллее он шумит ветками голых деревьев. Единственное сооружение, которое можно увидеть, — это маленький каменный павильон. Говард с ребятами подходят ближе и протискиваются внутрь павильона. Там на полу начертана строфа из стихотворения Руперта Брука [34] Руперт Брук (1887–1915) — английский поэт, участвовавший и погибший в Первой мировой войне. :

— Глядите, — Генри Лафайет показывает куда-то на холм. Отсюда виден высокий каменный крест на гребне холма.

Ребята поднимаются туда, разбредаясь вширь по траве, почти молча; теперь Говарду снова кажется, что они стали младше, словно начали обратное движение во времени.

На вершине холма они вновь оказываются в обширном саду, окруженном деревьями и увитыми плющом колоннадами. В чаши двух одинаковых фонтанов тонкой струйкой льется вода, а вокруг высажен морозник. Города, обступающего парк, больше не видно: можно подумать, будто они очутились в саду какого-нибудь сельского особняка, если бы не этот высящийся крест. Перед крестом, на расстоянии примерно метров тридцати, стоит белый каменный саркофаг.

— “Имя их живет отныне и навеки”, — читает Дьюи Форчун надпись на одном боку саркофага.

— Чье имя?

— Ирландских солдат, придурок!

— Они неправильно все поняли, — замечает Муирис.

Лукас Рексрот, задрожав, говорит:

— Зловещее какое-то место.

Все начинают ухать как привидения, однако Лукас прав. Холодный воздух, в котором их голоса будто съеживаются, сырая трава и запустение, странная отрезанность от остального мира, необъяснимое ощущение, будто здесь что-то прервалось… Все это придает саду сходство с загробным миром — с таким местом, где (если включить воображение) можно очнуться лежащим на траве сразу же после какого-то чудовищного столкновения. Вокруг струится влажный воздух. Понемногу болтовня утихает, и мальчишки, неловко потоптавшись, наконец разворачиваются так, что каждый смотрит на Говарда. Тот еще мгновение выжидает — ему жаль нарушать чары этой необыкновенной тишины. А потом он говорит:

— Итак, “Дублинские приятели”.

И он принимается рассказывать им то, что рассказал ему о Группе “Д” Джим Слэттери: как все эти члены школьных клубов регби записались в добровольцы и как примерно в то самое время, когда Роберт Грейвз дрожал и воевал с крысами в окопах во Франции, их отправили в топку Дарданелл.

— Их высаживали прямо на пляжи, тянувшиеся вдоль полуострова Галлиполи, и велели ждать приказов. Дни проходили один за другим, солдаты мучались дизентерией, на голову им сыпалась шрапнель, раненых и убитых оттаскивали в сторону, и огромные рои мух с жужжаньем перелетали от трупов к живым, садились им на губы, так что было почти невозможно ни спать, ни есть.

— Наконец пришел приказ начать наступление на Киреч-Тепе-Сирт — длинный горный хребет, возвышавшийся над заливом. Люди выступили в поход в палящий зной, который с каждым днем становился все тяжелее. Питьевой воды не хватало, а турки отравили колодцы. Амуниции тоже не хватало, и вскоре боеприпасы закончились. У вершины хребта турки практически их изрешетили. Они послали за подкреплением, но помощь так и не пришла. Стояла такая жара, что сухая трава легко загоралась, и им приходилось слышать крики раненых, горевших заживо.

— Они провели ночь на горе, очутившись в западне. Их отстреливали одного за другим. Когда у них кончились пули, они бросали камни. Рядовой Уилкин начал ловить на лету турецкие гранаты и швырять их обратно, он проделал это пять раз, а шестая граната разорвалась у него в руке. Наконец после того, как они несколько часов наблюдали за гибелью товарищей, эти люди — выпускники Сибрука, Клонгоуза, Сент-Майклза и других школ, которые еще неделей раньше нигде не бывали за пределами родной страны, — ринулись в штыковую атаку на турецкие ружья. Во время этой атаки Уильяму Моллою, прадеду Джастера, прострелили руку, и ему пришлось ползком добираться до своего отряда. Он был одним из тех, кому повезло. В ту ночь погибла половина “Дублинских приятелей”.

— После этого эпизода войны союзники изменили планы. Дивизию собрали, и “Приятелей”, оставшихся в живых, разлучили и переправили в Салоники. Когда их корабль отплывал, оставив на утесах и горных склонах тела погибших, люди поклялись, что принесенная ими жертва, все, что там произошло, никогда не будет забыто. Но, как мы теперь видим, все это было забыто. Вернее — намеренно стерто из памяти. И это кажется неслыханной жестокостью — после тех ужасных лишений, которым их подвергли, после стольких бессмысленных смертей. Но именно так произошло. Шли годы, и “Приятели” снова пали жертвами — уже не войны, а истории.

Говард кладет записную книжку в сумку и смотрит на ребят. Те тоже глядят на него. Они стоят на газоне, группками по трое-четверо, похожие на статуи в плащах.

— Нам, живущим в мирное время, очень трудно представить себе настрой тех людей, которым довелось пережить войну. Тогда было убито множество людей, каждый шестой из ушедших на фронт, и почти каждая семья понесла потери. Люди теряли отцов, матерей, братьев, сестер, жен. Друзей. Это был мир, оглушенный горем, и горе это порой выливалось в самые крайние формы. Например, во Франции массово грабили могилы. Бедные семьи тратили последние скудные сбережения на то, чтобы разыскать тела сыновей и привезти их с фронта домой. В Британии началось повальное увлечение спиритизмом. Отцы и матери проводили спиритические сеансы, надеясь поговорить с убитыми сыновьями. В этом участвовали самые почтенные, прежде вполне материалистически настроенные люди. А один прославленный ученый, пионер в исследовании электромагнитных волн, всерьез поверил в то, что можно использовать эти волны для создания моста между нашим миром и потусторонним, для “налаживания связи” с миром мертвых.