Леонид Пантелеев - Верую…

Да, самое яркое и самое счастливое, что мне запомнилось, например, в Японии, — это посещение буддийских и синтоистских храмов. Там, где молятся, где воздают почести и хвалу Всевышнему, каким бы именем Его ни называли, я испытываю то, что на языке посвященных называется благодатью.

Конечно, и в Будапеште, и в Женеве, и в Потсдаме, и в Веймаре я ищу прежде всего православный храм, но — влекут меня, сладко манят и распахнутые двери любого костела… Сколько их мы обошли и в Будапеште, и в Эстергоме, и в наших литовских городах!

И всюду молились. И вставали вместе с другими на колени. И крестились. И окунали пальцы в каменные раковины кропильниц, и смачивали этой прохладной святой водой наши грешные лбы.

Бывают радости, бывают и огорчения.

Очень давно, вероятно в конце сороковых годов, приехав первый раз в Таллинн, ранним воскресным утром вышел из гостиницы, пошел искать церковь. В лютеранских уже побывал накануне — и у Св. Олая и в церкви Св. Духа, и в Кафедральном соборе на центральной площади, — теперь ищу православную. И очень быстро нахожу. Церковь русско-эстонская. Служба идет на двух языках — на церковно-славянском и на эстонском. Священник молодой (по тем временам это В редкость). Довольно много причастников. И среди них — тоже молодой, лет под тридцать, курчавый человек и с ним семилетний, худенький, такой же курчавый мальчик… Часа через три я встретил их на улице Пик. Никогда не забуду сияния, которое исходило от этого мальчика. Неповторимое счастье первого причастия, а ведь после этого была еще прогулка с отцом по городу, разговоры с ним, мороженое или сбитые сливки в кафе, может быть поездка в Кадриорг… Впрочем, и без мороженого и без Кадриорга — разве не счастье было — бродить в этот день по городу с любимым отцом, держать его за руку?.. Теперь этому мальчику под сорок. Где он и что с ним? Если жив — конечно, не забыл этот летний день, вишневый цвет завесы, и солнечный луч, падающий откуда-то сверху, и обжигающее счастьем мгновение, когда лжица коснулась его дрогнувших губ и он блаженно зажмурился, смежил веки и почувствовал, как то великое, чего он так ждал, вошло, перелилось в него…

…А лет десять спустя, приехав в Таллинн уже с женой и маленькой дочерью, я повел их в этот храм и вдруг вижу: на железных дверях — засов, и на нем большой, уже ржавеющий замок, а по зеленовато-серому железу дверей — мелом и красной краской вкривь и вкось богохульные грязные слова. Это — наши двадцатые комсомольские годы, перенесенные в Эстонию.

Кажется, в этот же день и на той же улице мы увидели немолодого русского священника, и Элико, догнав его, спросила, где тут поблизости действующий православный храм. Он объяснил, как пройти к Никольской церкви — тут же в Старом городе, на такой-то улице. Застали позднюю обедню. Прикладывались ко кресту. Маша, от смущения, ни от чего другого, улыбалась, и старый белобородый батюшка очень сердито сказал ей: «Не надо улыбаться, девочка», и она залилась румянцем, а у меня, помню, сердце сжалось, и помню, захотелось сказать священнику: «Не надо, батюшка, так строго — с детьми особенно. Можно ведь отпугнуть их от церкви…»

А вот Казанскую церковь в Таллинне я искал, помнится, один. Сказали мне, что Казанская улица и прилегающие к ней исстари заселены русскими. Там, в центре этого района, и церковь Казанской Божией Матери. Вот я и отправился искать Kasanska tänav.

Опять как во сне. Долгие скитания по кривым улочкам, но не каменным, как в Старом городе, а российским, уездным, с густыми садами, в которых утопают одноэтажные и полутораэтажные, деревянные с кирпичными фундаментами дома… А глаза всё ищут, как во сне ищут, — впереди и за каждым новым поворотом — крест, купол, колокольню… И вот что-то мелькнуло в конце переулка, или, не помню, блеснул золотой крест. Помню только, как захолонуло сердце…

Небольшая, уездная, мощенная булыжником площадь, каменная, побеленная ограда, и за ней в густо-зеленых зарослях прицерковного сада — кофейно-горчичного цвета невысокий куполок и золотой крест, поблескивающий в бледно-голубом северном небе.

Поиски этой церкви, — а при не таких уж частых наших наездах в Таллинн запомнить дорогу в этом районе города было не так легко, — поиски храма Казанской Божией Матери были всегда радостью, и всегда этой радости сопутствовал страх: а вдруг — нет? а вдруг — закрыли? а вдруг — взорвали и снесли?

Пишу эти строки в более или менее спокойное для церкви время, когда не взрывают и не сносят. Но долго ли оно продлится, это спокойствие? Ведь политическая погода устойчивой у нас никогда не была. Циклоны сменяются антициклонами и наоборот.

Всё-таки закрывают. В Прибалтике, например. Снесли русскую церковь в Дзинтари, куда, по рассказам моей жены, ходил когда-то по воскресным дням со своими маленькими дочками Александр Вертинский. Но, пожалуй, снесли эту церковь еще в хрущевские времена. Герой XX съезда, разоблачитель культа, тоже ведь лез в бонапарты: умел и разоблачать, и душить, и преследовать, и миловать, и награждать, и — взрывать тоже. Тысячи храмов были закрыты за десять лет его царствования.

А с Казанской церковью в Таллинне связано у меня еще одно приятное, хотя чем-то и грустноватое воспоминание. В последних числах августа (может быть, даже тридцать первого) зашли мы втроем в эту церковь. Служба отошла, но перед образом Казанской идет молебен. И очень много детей. Лет от семи до шестнадцати. И родители, и бабушки. Молебен, как я понял, перед началом учебного года. Это еще от «эстонских времен» сохранилось. Традиция. А грустно было потому, что у нас этого уже давным-давно нет. В детстве перед началом учения ездили на Петроградскую сторону в Домик Петра Великого. Там хранилась тогда питерская святыня — петровских времен икона Спаса Нерукотворного, перед этим образом служили в осенние дни молебны, и с утра до ночи жарко пылали в многосвечниках восковые свечи… Теперь, уже давно, этот дивный петровский образ находится в Спасо-Преображенском соборе на Литейном. А до этого хранился в церкви на улице Марата, угол Стремянной. Ее, эту церковь, уже давно взорвали, и что-то там, кажется, уже успели построить.

Да, очень много я мог бы рассказать о своих снах наяву. И о блаженных снах, и о кошмарах. Впрочем, о кошмарах — не хочется.

Запишу то, что вспомнится само собой, в первую очередь, что особенно живо и ярко запечатлелось в памяти.

Семьдесят второй год. Мы с женой в Швейцарии, в Женеве, приехали сюда туристами, в составе «специализированной писательской группы». Среди этих десяти-двенадцати писателей не один и не два, а по меньшей мере пятеро — явные соглядатаи. Куда ни пойдешь — в соседний ли трафик купить леденцов или газету, к почтовому ли ящику или просто прогуляться, — к тебе непременно привяжется или во всяком случае попытается привязаться кто-нибудь из твоих собратьев по перу.