Леонид Пантелеев - Верую…

Это — пример той терпимости, которой сейчас больше чем чего-либо другого недостает нашему страшному, погрязающему в классовой, расовой, национальной и религиозной вражде миру.

Это я не ради красного словца сказал. Нетерпимость — самое страшное зло, разъедающее наше (и не только наше, русское, но и западное, и восточное, и заокеанское) общество.

Выше я писал, что испытываю высокое молитвенное состояние в любом храме. Да, испытываю. Очень люблю католическую мессу, заражаюсь (и заряжаюсь) тем экстазом, которым охвачены молящиеся. Фанатик — давно уже стало почти бранным словом. Фанатизм — синоним интолерантности. Но есть ведь у этого слова и другое, более точное, первоначальное значение: приверженность идее, исступленность веры. Такой фанатизм признаю и даже почитаю. Однако при условии, что фанатизм этот не ослепляет человека, что если дело касается религиозных верований, то христианин при этом ни на минуту не забывает, что он — христианин, то есть, что он исповедует учение, для которого, как сказано, нет ни эллина, ни иудея .

…Вот мы стоим в Каунасе, в Кафедральном соборе, за воскресной мессой. Стоим, а не сидим потому, что все места на скамьях заняты… Зато мы совсем близко от алтаря, от амвона. Справа от нас — у боковых дверей — черная будочка-исповедальня, в будочке сидит тот, кто отпускает грехи. Исповедующиеся не видят его, говорят в маленькое, с занавеской, окошко… Подходят они уже не часто, скоро причастие.

На амвоне целая гирлянда маленьких девочек в белых платьицах, ангельски прелестных, с белыми же или розовыми бантами в распущенных волосах. Первое причастие? Не знаю. И не помню, что они делали и что совершалось там вообще. Помню только, что девочки пели.

Внимание мое было отвлечено двумя зашедшими в костел евреями. Курчавый мальчик лет десяти-одиннадцати и такой же курчавый, невысокого роста отец в белой рубахе без галстука.

Мальчика я видел вполоборота. Видел его полуоткрытый рот, высоко поднятую бровь и как бы чувствовал блеск его устремленных к алтарю глаз.

А отец мальчика, заложив за спину руки, слегка покачиваясь на носках, похаживал по храму, все внимательно рассматривал и чувствовал себя, вероятно, как в музее или на ярмарке… Сказать по правде, меня он раздражал, даже сердил. Но я следил больше за мальчиком, видел происходящее перед алтарем его детскими глазами. А любознательный отец его, повернувшись спиной к алтарю и задрав голову, разглядывал что-то наверху…

Вдруг из будочки-исповедальни — не вышел, а выскочил, широко шагнул к этому человеку высокий плечистый ксендз в черной сутане. Не забуду его раздутых ноздрей и ту уничтожающую ярость, с какой он смотрел на этого плохо воспитанного или просто глупого человека.

— Сию же минуту покиньте храм, — сказал он довольно громко и на хорошем русском языке.

Боже мой, как испугался этот еврей, как засуетился, заметался, закивал головой: «да, да, да, конечно», и как он буквально побежал, расталкивая людей, к выходу.

А мальчик? Мальчик все так же стоял, застыв, расширив глаза, полуоткрыв рот, и тоже, вероятно, чувствовал себя в ангельском сне. Потом он очнулся, оглянулся, поискал глазами: где папа? И тоже не забуду лица его. Выражения счастья, испуга, ужаса. В самом деле, что может быть ужаснее — потерять в этом возрасте отца или мать в чужом городе!

Мы встретились глазами, и я показал ему: папа там. Замигав длинными ресницами, он ринулся к выходу.

На чьей же стороне я был в этом столкновении глупого безверия и злобного фанатизма?

Конечно же, ни на той, ни на другой.

В эту минуту я всей душой был на стороне мальчика.

…Могло ли подобное случиться в русском храме? Не знаю. Могло, вероятно. Хотя просто подставить на место этого баскетболиста в сутане русского батюшку я не могу, не получается.

Но вот какой мне вспомнился случай. В сорок шестом, кажется, году я жил в подмосковном Переделкине, в писательском Доме творчества. Часто бывал в дивном тамошнем храме. Сейчас он — патриарший, потому что по соседству, в бывшей усадьбе бояр Колычевых, — патриаршая резиденция.

Однажды в воскресный день после обедни молодой, чахоточного вида батюшка вышел с крестом на амвон и сказал:

— Братья и сестры… Вот о чем я должен вам сказать. В прошлое воскресенье в нашем храме произошел печальный и даже прискорбный случай. К нам зашла гражданка другого, не нашего вероисповедания. И одна из наших прихожанок, считающая себя, вероятно, православной христианкой, нехорошо и даже грубо обошлась с этой женщиной. Сказала, чтобы та уходила, выгнала ее. Мне стыдно об этом вспоминать и говорить вам, но поступившая так — поступила не по-христиански. Ибо, как мы знаем, для Господа нашего Иисуса Христа и для нас, Его последователей, исповедующих христианскую веру, нет ни эллина, ни иудея…

Много ли таких батюшек? Не знаю. Но хотелось бы, очень хотелось, чтобы на Руси их было как можно больше.

А вот еще один сон наяву. Мы втроем — Элико, двенадцатилетняя Маша и я — в Тбилиси. До этого гостили у родных Элико, в Армении, в Ереване, не упустили, конечно, случая побывать и в Эчмиадзине, в этих святых местах Армении, в тамошнем известном соборе. Видели трогательный обряд обручения тринадцатилетней девочки и четырнадцатилетнего мальчика. У распятия поставили, воткнули в песок, с трудом отыскав для этого место, длинные восковые свечи. Потом ждали во дворе начала вечерней службы, слушали благовест (два звонаря не на колокольне, а внизу, в притворе, откуда сквозь отверстие в потолке протянута к языку большого колокола толстая веревка), видели, как из ворот резиденции католикоса, где находится и духовная семинария, из этого большого, утонувшего в темной зелени сада, или даже парка, вышли и чинно проследовали в собор построенные парами человек тридцать семинаристов во главе с наставником или воспитателем в черном монашеском одеянии и с черной ассирийской бородкой. Все эти мальчики тоже в черных, светских костюмах и почему-то с черными галстуками бабочкой. Через полчаса мы уже могли видеть их и слышать в соборе. Облаченные в парчовые стихари, расположившись на двух клиросах, они дивно пели.

Но это не было сном… Сон приснился мне дней пять спустя — в Тбилиси. Элико уже успела показать нам и Сионский собор, и Лурджи монастери… Побывали мы и в какой-то небольшой церкви на проспекте Руставели, где народу за всенощной было не так много, но среди других было сравнительно много молящихся молодых. Радость стояния за этой грузинской вечерней омрачили два пьяных парня. Эти хулиганского вида детины бродили — руки в карманах — по церкви, стали впереди священника, читавшего Евангелие, смотрели ему в лицо, переговаривались при этом. Тяжелее всего вспомнить, что я, как, впрочем, и все другие молящиеся, ничего не сделал, не выгнал, не вытолкал этих дикарей из храма!..