Ирвин Шоу - Допустимые потери

— Скажем так, я купался в выпивке, — серьезно ответил Уайнстайн. — Я врезался в дерево на машине, в которой ехал вместе с женой, и с тех пор завязал. Это было восемь лет назад. Ты знал, что у моей матери по всему дому были распиханы бутылки с джином?

— Нет.

— Увы, так было.

Деймон в изумлении покачал головой. Эта образцовая мать и хозяйка дома в своем вечном голубом переднике, которая поила их молоком! Оказывается, улица его детства была не так невинна, как запечатлелась в его памяти.

После ссоры в пятницу вечером они больше не говорили о Джулии Ларш и ее сыне. Манфред был уверен, что убедил Роджера и тот оставил идею связаться с мужем Джулии. Уайнстайн был не из тех людей, которые мешкают в поисках аргументов.

— Выпивка, — сказал он, — это как езда на велосипеде — неважно, сколько ты на него не садился, ты никогда не забудешь, как это делается. — Прикончив первую порцию пива, заказал еще. — Если я попрошу третью, разрешаю тебе переломать мне руки.

— Это говорит о том, по крайней мере, что тебе свойственны слабости.

— Если слабость вообще имеет отношение к гуманности, — торжественно произнес Уайнстайн, — я сплошная гуманность. — Затем он резко сменил тему разговора. — Думаю, что Оливера Габриелсена мы так и не одурачили.

— Почему ты так думаешь?

— Когда ты на минутку вышел из комнаты поговорить с мисс Уолтон, он спросил меня, почему я не снимаю пиджак. В офисе тепло, и я буду комфортнее себя чувствовать. Разговаривая со мной, он все время смотрел на мой оттопыривающийся пиджак. И еще он спросил меня, где я получил свою степень по литературе.

— И что ты ему ответил?

— Я придумал какое-то место в Оклахоме. Придется припомнить, как оно называется, на случай, если он снова спросит. Батнемский Христианский университет. Так звали моего босса в полиции.

Деймон засмеялся.

— Насколько я знаю Оливера, он обязательно наведет справки. Что ты скажешь, если он сообщит тебе, что такого университета не существует?

— Я скажу ему, что он закрылся во время войны.

— Не лучше ли будет раскрыть карты? Он достаточно умен, чтобы понять все происходящее. Моя жена беседовала с ним.

Уайнстайн с раздражением посмотрел на него.

— Что ты понимаешь в правде? У тебя какая-то навязчивая идея! Ты слышал выражение — «знать только то, что необходимо»?

— Да. Оно употреблялось во время Манхеттенского проекта, когда делали атомную бомбу. Людям говорили только то, что было необходимо для их работы, и ничего больше.

— Хорошее правило, — сказал Уайнстайн. — Оно должно быть всюду. В правительстве, в полиции, в браке. Ты уверен, что твоей жене надо знать о твоих делах с этой сумасшедшей бабой из Индианы?

— Во всяком случае, не сейчас.

— Что ты имеешь в виду — не сейчас? Никогда. Ты говорил мне, что тебе повезло в браке. Какого черта ты хочешь разрушить его?

— Давай повременим с этим разговором, а? Но уж коль скоро мы говорим о женитьбе, как это ты больше не женился?

— Я бы сказал, что я однолюб, — ответил Уайнстайн. — Но я бы соврал. Женитьба… — Он пожал плечами и снова припал к бокалу с пивом. — Кто выйдет за меня замуж? Старый толстый полицейский с мордой, как пляж после боя на Иводзиме, с пенсией, которой едва хватает мне на мясо и картошку. Кто мне достанется? Старая дева, школьная учительница, которая всю жизнь шарахалась от мужчин, вдова с крашеными волосами, грудями до пояса, которая дает объявления, что ищет в компаньоны джентльмена со сходными вкусами, разведенная дама с пятью детьми, которая ищет копа, потому что ее бывший муж был автоинспектором? — Он прикончил остатки пива одним могучим глотком, — Я испытываю уважение к двум вещам. К себе и к сексу. Я потерял их из-за того, что сказал два проклятых слова «Я выпью». — Манфред мрачно посмотрел на пустой стакан, стоящий перед ним на стойке бара. — В еврейской религии говорится, что, когда умирает жена, муж должен жениться на ее сестре. Свою жену я обожал, и делать этого мне не хотелось.

— А почему в самом деле?

— У моей жены не было сестры. — Он хрипло рассмеялся, словно клоун на арене, смеющийся собственным шуткам.

Когда он успокоился, Деймон спросил:

— Насколько ты придерживаешься еврейских обычаев? — В доме Уайнстайнов он никогда не встречал никаких видимых следов набожности.

— Видишь ли, — Уайнстайн сразу стал серьезным, — я ем свинину и в синагоге был один-единственный раз, когда мне надо было там кое-кого арестовать, но я не сомневаюсь в своем еврействе, нравится мне это или нет. Я читал Библию, но… Нет, думаю, что практически никто не может сказать этого обо мне. Религия… — Он наморщил лоб, словно ему было трудно подобрать соответствующие слова для выражения своих чувств. — Это как огромное круглое облако, внутри которого скрывается какая-то тайна. — Он широко развел руки, как будто обнимая большой невидимый глобус. — Большое, как планета, может быть, как солнечная система, а может, такое, что его размеры можно исчислить только в световых годах. А каждая религия — это то, что располагается на поверхности облака: одна дает смутное представление о том, что кроется внутри, вторая рассказывает по-другому о том же, лепечет быстро и невнятно, и никто не знает толком, что же там на самом деле. Или, как говорит мой, мать его так, шурин-атеист, может быть, все это лишь выдумка для успокоения человека, ибо все знают, что придется умереть, и религия кормит их Большой Ложью. Что за Большая Ложь? — спросите вы. Бессмертие. Шурин был так самоуверен, что хотелось дать ему пинка под зад. Кого я терпеть не могу — это тех самоуверенных типов, которых не убедишь даже четырьмя правилами арифметики и свидетельскими показаниями. — Он рассеянно поиграл пустым стаканом. — Утешение. Неплохое слово. Но о себе я точно знаю, что превратился в печального старика. Меня ничто не может утешить. Меня не утешает сознание того, что мне придется умереть. Или что тебе придется умереть. И никогда я не утешусь после смерти своей жены. И если у меня в самом деле бессмертная душа, это самое худшее наказание, которое могло мне достаться. И когда затрубят трубы Страшного Суда, мне чертовски не захочется подниматься. Да ну… — Он нетерпеливо махнул рукой. — Ночная болтовня за кружкой пива. — Уайнстайн обратился к бармену. — Еще одно пиво. До следующей порции я отменяю свое решение относительно перелома моих рук. — Манфред попытался улыбнуться. — Может, ты попробуешь спросить у Шултера, когда снова увидишь его, что для него служит утешением. Прости, я слишком много болтаю. И о вещах, в которых я разбираюсь, как последний идиот. Я слишком долго жил один, и когда я попадаю в общество, то начинаю нести невесть что.

— Я женат и живу не один, — сказал Деймон, — но и я, попадая в общество, часто тоже начинаю нести ахинею. Ты бы только послушал меня, когда я начинаю рассуждать, скажем, о Рональде Рейгане или о бродвейских театрах. — Он говорил легко и небрежно, стараясь развеять мрачное настроение Уайнстайна, но видел, что у него ничего не получается.