Дженнифер Доннелли - Революция

Закончив с пирсингом, я решаю покрасить Людвигу волосы в зеленый. Ему даже идет. Можно будет использовать этот портрет в предисловии к докладу. Я уже выцепила несколько тактов аллегретто из его седьмой симфонии и наложила на них кусок «Paint It Black» «роллингов», чтобы проиллюстрировать свою идею. Получается выраженная параллель гармоний ля минора — E7-C-G7. Заодно я записала себя на камеру мобильника и рассказала, каким образом использование ля минора в ранних работах Малербо могло повлиять на аллегретто. Потом я отправила ролик себе на почту, а оттуда импортировала в редактор презентаций. Качество получилось так себе, но чтобы показать отцу, сойдет. Вернусь домой — переделаю на школьном оборудовании.

Все, Людвиг готов. Я выключаю компьютер. Силы кончились. Я работала без передышки с того самого момента, как уговорила Ива Боннара вновь пустить меня в библиотеку. Пришлось умолять и клясться жизнью, что я обязуюсь уважать других посетителей и никому не буду мешать. Всю вторую половину дня я фотографировала бумаги Малербо, потом вернулась к Джи, быстро поужинала и засела работать над текстом. К восьми черновик основной части был готов.

Я начала верить, что у меня все получится — с предисловием я уложусь до завтрашнего вечера, и еще останется куча времени, чтобы отец успел все посмотреть и дать добро.

А сейчас я желаю ему спокойной ночи и отправляюсь к себе в комнату. Там я вываливаю содержимое рюкзака на матрас и ищу диск Виржиля. Мне не терпится его послушать — ровно с той минуты, как Виржиль метнул его мне возле катакомб. Вернувшись домой, я первым делом спросила у Лили, нет ли у нее плеера, и она выдала мне старенький дискмен.

Я вставляю диск. Вначале звучит мужской голос с африканским напевом. Когда он затихает, появляются барабаны, затем хор в сотню голосов повторяет тот же самый напев, и Виржиль вступает со своим рэпом. Получается обалденно. Просто восторг. До мурашек.

Следующая песня — об Америке, точнее о рэппере, который клянется ее покорить. Тут же есть и «Предместный», но записанная версия звучит иначе, чем тогда у Реми: она вся выверенная, практически идеальная. Дальше идет песня «Душа на продажу» — о том, что все продается. И еще одна, «Утренний свет», про то, как над Парижем поднимается солнце, а Виржиль смотрит на него с холма у Сакре-Кёр. Эту я узнаю. Он пел мне ее вчера ночью.

Все тексты отличные, а музыка еще лучше. Где-то использован проигрыш в стиле регги. Где-то фанк в духе семидесятых. Сэмплы госпела. Ситар. Крик муэдзина. Хор французских школьников, распевающих детскую считалочку. Китайская скрипка. В этих песнях — весь мир, как он и обещал.

Едва дослушав альбом, я хватаю трубку, чтобы позвонить ему и сказать, как сильно мне понравилось.

— Что? — рявкает он.

— Эмм… привет. Это я. Анди, — произношу я, слегка опешив.

— А, привет. Сейчас, минутку.

Я слышу скрип тормозов, потом голос Виржиля, который орет кому-то, чтобы тот совершил с собой действие, противоречащее человеческой анатомии.

— Прости, — говорит он.

— Тяжелый день, да?

— Чудовищный. Весь город, чтоб его, слетел с катушек. Слушай, можно я перезвоню тебе? Через Полчаса?

— Давай, конечно.

Я откладываю телефон в сторону и пялюсь в стену. Чем себя занять, пока я жду? Можно перекусить: после ужина прошло несколько часов. На кухне, кажется, остался пад-тай. Еще есть апельсины и сыр. Хорошо бы, конечно, уже принять душ — и спать: завтра суббота, а у меня еще куча дел. Хочу заехать в музей Малербо и там пофотографировать. А потом надо будет причесать черновик.

Я перевожу взгляд на разбросанные по матрасу вещи. Дневник лежит прямо под связкой ключей. Алекс писала: «Той ночью меня ждала не смерть. Смерть была бы милостью. Меня ждало перерождение». Перерождение — в кого?

Тянет читать дальше, но я не решаюсь. Любопытно и страшно. Хочется узнать, что приключилось с Алекс и с Луи-Шарлем, но вдруг меня опять накроет, как прошлый раз, в катакомбах?

Я иду в ванную, выдавливаю на щетку зубную пасту и объясняю себе, что галлюцинации в подземелье не имеют никакого отношения к дневнику. Дневник — это бумага и буквы. А глюки — это реакция на таблетки. Пора, наконец, соблюдать рекомендации по дозировке.

Вернувшись в комнату, я беру баночку с таблетками и вытряхиваю две штуки на ладонь. Я хочу уменьшить дозу, очень хочу, но мне боязно. Последние несколько дней я неплохо держусь и чувствую себя нормальным человеком. Во всяком случае, меня не сжирает тоска. Правда, мне теперь мерещатся звуки и образы, зато я не пытаюсь шагнуть в никуда с какой-нибудь крыши или броситься в Сену. Нет уж, я не хочу снова окунаться в этот мрак. Но с говорящими черепами, гигантскими марионетками и стариками, которые превращаются в юнцов, я тоже не хочу иметь дела.

Я стою в нерешительности. Так что — апельсин? Ломтик сыра? Спать? Дневник? Суицидальные мысли или галлюцинации? Две таблетки или одна?

Я глотаю одну, а вторую отправляю обратно в баночку.

И выбираю дневник. Черт с ними, с галлюцинациями.

12 мая 1795

В Бога верят лишь обреченные.

Вы когда-нибудь видели, чтобы красавица просидела на мессе в храме хоть минутой дольше, чем положено приличиями? Или чтобы вельможа преклонил колено перед алтарем, если никто на него не смотрит?

Уроды, толстяки, нищие и больные. Прокаженные, от которых плоть отваливается кусками. Страдающие зловонным дыханием и изъеденные оспой. 3-з-заики. Те, кто пускает слюни, и те, у кого трясутся конечности. Безумцы. Чахоточные. Обделенные человеческой любовью, даже любовью собственных матерей. Но каждый из них скажет вам — с жаром в голосе, — что их любит Бог. Они так голодны до любви, какой угодно любви, что согласны и на жалкие Гэсподни подачки.

Вы спросите, зачем я поступила, как поступила. Будете осуждать меня. Но лишь святая избрала бы другой путь, а я не святая.

Дело в том, что я устала от Его бесконечного молчания. Мне хотелось шума. Хотелось бури аплодисментов. Чтобы мне свистели, хлопали и кричали «браво». Чтобы на сцену летели розы.

Его холодная любовь мне была не нужна. Я хотела любви земной — навязчивой, эгоистичной и жаркой. Хотела обонять запах пота с задних рядов партера, где все орут и топают ногами, и запах духов из ложи, где сидят дорогие шлюхи. Хотела, чтобы кухарки в исступлении рвали на себе платье, оголяя грудь, а торговцы швыряли мне свои кошельки. Да, я жаждала такой любви — грязной, пьяной, ненасытной.

Не ее ли жаждут все актеры мира? Я была лишь одной из многих — пока дьявол не положил на меня глаз. Пока я не встретила герцога.

Я стою на сцене жалкого театришки «Божоле», опустив голову и ковыряя мозоль на ладони. Я сбежала от дяди с его постылыми марионетками, чтобы попасть на это прослушивание. Только что я читала роль Джульетты для хозяина театра — его звали Одино, — и читала хорошо. Так хорошо, что суфлер перестал жевать, плотники прекратили стучать молотками, а сидевший под потолком мальчишка-осветитель заплакал. Но это ничего не решило. Это никогда ничего не решало.