Дженнифер Доннелли - Революция

— Где ваш дом? — спрашивает он вставая.

Я собираюсь ответить, но тут голова кружится так сильно, что я чуть не падаю и хватаюсь за Амадея.

— Потерпите, — говорит Амадей, придерживая меня. — Я отведу вас к себе.

Мы направляемся прочь из Пале. Я еле волочу ноги. На улице нас обступают дети, им нет числа. Все тощие и одеты в обноски. Один бросается прямо нам под ноги, просит хлеба. Амадей качает головой и ускоряет шаг.

— Сердце разрывается, — говорит он. — Парижские приюты все давно переполнены, сиротам приходится жить на улицах. Родители казнены или погибли на войне. Дантон и Демулен, оба отцы, пытались вразумить Робеспьера, умоляли его явить милосердие. Но Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон — у них нет детей, одни идеалы, а идеалы безжалостны. Бедные сироты. Полагаю, скоро начнутся облавы — их отправят работать на фабрики или фермы, где они в конце концов и погибнут. Такие времена.

— Это по сценарию? — уточняю я, всей душой надеясь, что он подтвердит. Но он в ответ смотрит на меня сочувственно.

— Голова болит, да?

— Кружится.

Какое-то время мы идем молча. Дорога как будто знакомая, но вокруг нет никаких узнаваемых магазинов. Ни одного «Карфура», ни одной пекарни «Поль Бейкери».

— Ну вот и пришли, — говорит Амадей.

Я нахожу глазами указатель: «Рю Гран-Шантье». Ни разу не слышала про такую улицу.

— Ты здесь живешь? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он, придерживая меня и одновременно отпирая дверь ключом. Мы попадаем во внутренний двор.

Я хорошо знаю Марэ — моя мать выросла в этом районе, и мы часто гуляли по его улицам, когда бывали в Париже, — но этого дома я не помню. Он покосившийся и мрачный. Вместо электрической лампы — старинный фонарь над дверью. Пахнет лошадьми. Мы поднимаемся по лестнице на третий этаж.

В квартире Амадея холодно и чем-то воняет, зато просторно. Стены в трещинах, потолочные балки в паутине.

— Присядьте, прошу вас, — говорит Амадей. — Вы и впрямь нездоровы.

Он подводит меня к большому деревянному столу и отодвигает стул. Я сажусь и закрываю глаза, пытаясь справиться с головокружением. Амадей зажигает свечу. Я спрашиваю:

— У тебя есть кофе?

Он отвечает, что сейчас принесет, и гремит посудой. Проходит несколько минут. Я берусь за край стола, делаю глубокий вдох и открываю глаза.

Прямо передо мной — гусиное перо. Рядом полная чернильница. Чуть дальше лежит газета «Насиональ». На ней дата: 14 прериаля III. Я пытаюсь в уме пересчитать — в переводе на наше летоисчисление получается второе июня тысяча семьсот девяносто пятого. День после смерти Алекс. Шесть дней до смерти Луи-Шарля. И я все еще уговариваю себя, что это киношный реквизит.

Амадей ставит передо мной плошку с горячим кофе. Я благодарю его, делаю глоток и осторожно ставлю плошку назад на стол. Она выглядит антикварной, как и столешница, по которой разбросаны рукописные ноты. Я читаю их: это старинное рондо. На краешке страницы инициалы — «А. М.». И я вдруг вспоминаю, где уже видела Амадея, — на портрете, в старинном особняке возле Булонского леса.

— Ты Малербо, да? — шепчу я и ужасно боюсь его ответа.

Он улыбается.

— Да. Прошу прощенья, что не представился раньше. Приходится соблюдать осторожность: ведь никогда не знаешь, кто может подслушать. Амадей Малербо. К вашим услугам.

— Нет, — говорю я, и голос мой дрожит. — Нет, этого не может быть. Амадей Малербо жил двести лет тому назад!

Тут все плывет, и я начинаю падать со стула. Амадей подхватывает меня и тащит через всю комнату к кровати.

Что со мной? Отчего такая ужасная слабость? Наверное, опять накрывает из-за таблеток. Или катафилы что-нибудь подсыпали в вино? Амадей стягивает с меня сапоги. Меня трясет. А вдруг это он все подстроил?

Бьют часы. Потолок кружится все быстрее. Амадей склоняется надо мной, что-то говорит, зовет, кричит, но все это как будто в другой жизни. Его лицо расплывается и тает.

— Помогите, — шепчу я. — Помогите… пожалуйста.

А потом наступает тьма.

Раздается музыка. Кто-то играет на гитаре, прорабатывает одну и ту же музыкальную фразу, снова и снова. У него не получается. Должно выйти изящно — но никак. Я гадаю, кто это может быть. Джи? Лили? Не знала, что они умеют играть.

У меня все чешется. Подбородок, шея, уши. Будто покусали комары, но в декабре их не бывает. И еще почему-то ноет все тело.

Открыв глаза, я издаю стон, потому что голова раскалывается от света. Снова зажмуриваюсь. Что вчера было? Я помню, как пришла к Эйфелевой башне, и помню зачем. Дальше появился Виржиль с друзьями. Мы пошли на Пляж. Нагрянула полиция. И все. Непонятно, в какой момент я отрубилась и как оказалась дома. Зато я помню странный сон, где была толпа народа в исторических костюмах, катакомбы с трупами и ужин в обществе Амадея Малербо.

Я поворачиваюсь набок, осторожно открываю глаза и вскрикиваю. Рядом со мной кто-то лежит. Кто-то ужасно волосатый.

— Чувак, проснись, — говорю я, толкая его в бок.

Он поворачивается. У него карие глаза и длинная морда. Пока я обалдело смотрю на него, он высовывает язык и облизывает мое лицо.

— Фу! — кричу я, подскакивая. Это собака. Здоровенный смердящий пес. Вот почему я вся чешусь! Я брезгливо отодвигаюсь подальше.

— Не бойтесь, Гюго не кусается, — говорит голос, из-за которого я чуть не подскакиваю второй раз. — Я Амадей. Амадей Малербо, помните меня?

Я смотрю на него. У меня холодеет кровь.

— Нет, — шепчу я. — Не помню.

На самом деле я все помню. Но лучше бы у меня отшибло память. Я так надеялась, что мне все приснилось, ведь снам не обязательно верить. Если, конечно, у тебя все дома. Так что я уговариваю себя, как и вчера вечером, что все это какой-то киношный проект и передо мной актер, играющий Амадея Малербо.

Он сидит за длинным деревянным столом. Кругом раскиданы ноты. Некоторые валяются на полу. Я смотрю, как он играет, прерывается что-то записать и снова играет. Чертыхается. Вычеркивает. Думает.

Какая-то мысль не дает мне покоя со вчерашнего вечера. Я силюсь вспомнить, что было перед тем, как я отключилась.

— Слушай, колись, ты что-то подмешал мне в вино?

— Разумеется, нет. Зачем бы?

— Чтобы притащить меня сюда, в свою постель.

Амадей хмыкает.

— Месье превратно толкует мои добрые намерения.

Прошлой ночью он тоже называл меня «месье».

— Вообще-то я не месье, а мадемуазель.

Он удивленно моргает.

— Однако ваша одежда… Женщины не носят панталон!

— Ой, ну перестань, а? — я начинаю злиться. — Достала эта ваша историческая достоверность.

Вылезаю из постели, надеваю сапоги. Для начала надо разобраться, где я нахожусь. Понятно, что не у Джи, а жаль. Но хоть какая-то конкретика.

Мне хочется принять душ и отмыться от блох, запаха псины и воспоминаний вчерашнего вечера. Смотрю на свои часы — 00:03. Примерно в это время полиция засекла тусовку на Пляже. Видимо, тогда они и остановились. Я нечаянно стукнула их, когда падала в туннеле. Надеюсь, отец не заходил в мою комнату проверить, вернулась ли я вчера домой. Потому что если заходил — мне конец.