Дженнифер Доннелли - Революция

— А я с друзьями поспорил, — икает он, отсмеявшись, — парень ты или девка. Они думали, парень — из-за штанов, — но я сразу сказал: это женщина-дикарка! Всегда мечтал поцеловать дикарку! И я выиграл спор! — С этими словами он швыряет в мой чехол пригоршню монет. — Ты, часом, не могиканка? Смешные косички. И музыка у тебя дикарская. Сыграй еще, Покахонтас!

Я все еще отплевываюсь после его поцелуя, и тут слепой пацаненок бросается на четвереньки и начинает присваивать мой заработок из чехла.

— Эй, это мое! — кричу я.

Мальчишка поднимает голову и бойко посылает меня к черту, после чего продолжает загребать монеты. Я наклоняюсь, чтобы успеть спасти хоть что-то, и это оказывается ошибкой. Я не заметила, как к пьяному мужику подвалили его не менее пьяные друзья. Один из них смеется и хватает меня сзади. Я разворачиваюсь, чтобы ударить его, но он рывком притягивает меня к себе и целует в губы. Другой бросает мне за пояс монетку и тут же сует руку ко мне в штаны, пытаясь выудить монетку обратно.

Я размахиваюсь, и моя гитара впечатывается в физиономию первого мужика. Он хватается за нос и начинает выть, а его приятель так сильно ржет, что отпускает меня. Я подбираю чехол, захлопываю его и бегу прочь.

Останавливаюсь лишь под колоннадой. Выход из Пале совсем рядом — отсюда видны белые каменные ворота и уходящая вдаль улица, — но тут из темноты выскакивает кто-то еще, и меня снова хватают. Пытаюсь закричать, но мне зажимают рот ладонью и затаскивают меня в какую-то подворотню. Я вырываюсь изо всех сил, машу руками и заезжаю по уху тому, кто меня держит.

— Черт! Больно же! Прекрати, идиотка! Это я, Фавель!

Я замираю. Мне знакомо это имя. Фавель — тот, у кого Алекс покупала ракеты для фейерверков.

— Если не будешь драться, отпущу, — обещает он.

Я киваю. Он перестает меня держать, и я осматриваюсь. Мы здесь одни. Я тяжело дышу. Бег и драка дались мне нелегко.

— У нас мало времени, — говорит Фавель. — Меня не должны здесь видеть.

Он сбрасывает с плеча мешок, достает из него газетный сверток и протягивает мне. Я его разворачиваю. Там ракеты, бумажные фитили и деревянные стержни.

Фавель принял меня за Алекс!

— Две дюжины, как условились, — говорит он. — Только в следующий раз я буду ждать награды посолиднее. Знаешь ли, чем дальше, тем мне труднее. Черный порох днем с огнем не сыщешь. Я уж не говорю о селитре. Приходится платить кое-кому, чтобы подворовывали с военного склада.

Он с интересом разглядывает рану у меня на лбу.

— Читал в газетах, что тебя на днях подстрелили… — произносит он. — Надо быть осторожнее. Если помрешь, мне от тебя никакой пользы. Принеси еще камушков, да покрасивее. И пригоршню луидоров. Я тут дом себе присмотрел. Раньше он принадлежал какому-то маркизу…

Слышатся шаги: кто-то идет в нашу сторону.

— Ну все, мне пора, — шепчет Фавель, — заболтался я с тобой.

Мимо проходит мальчишка с газетами и выкрикивает заголовки.

Бонапарт повысил награду за поимку Зеленого Призрака до трехсот франков. Его ищут живым или мертвым.

Фавель смотрит на меня, недобро сощурившись.

— Я, кажется, сказал — «пригоршня луидоров»? — произносит он. — Так вот, пусть будет две пригоршни.

— Кто скрывается под маской Зеленого Призрака? — продолжает кричать мальчишка.

Вопрос звучит зловеще.

— Кто скрывается под маской Зеленого Призрака? — вторит эхо, разнося слова по нишам в стенах.

Фавель смеется, затем поднимает руку и вытягивает палец. Он указывает на меня.

— Амадей, пожалуйста. Я всего на пару ночей.

— Нет.

Я сижу на его пороге уже не первый час. На дворе глубокая ночь. Я ужасно замерзла, пока ждала его. Он только что вернулся. У него на шее красная лента, и от него разит вином.

— Я не буду шуметь. И ничего не буду крушить. Честное слово, — не сдаюсь я.

— Сгинь!

Я поднимаюсь, но продолжаю заслонять ему дорогу к двери.

— Смотри, у меня есть еда. Целая куча еды. Хватит на двоих! — С этими словами я открываю рюкзак и показываю ему салями, голову сыра и буханку хлеба. Я уже успела умять здоровенный кусок индюшки и целую корзинку клубники. На все хватило той монеты, что один из пьяниц бросил мне в штаны.

Амадей довольно грубо отталкивает меня и вставляет ключ в замочную скважину.

— Я отдам тебе салями, целую палку, — обещаю я.

— Не нужна мне никакая палка.

Ключ поворачивается. Дверь открывается. Я отчаянно роюсь в рюкзаке в поисках хоть чего-нибудь, предлагаю ему по очереди жвачку, ручку, фонарик. Мне нужно во что бы то ни стало попасть в дом и погреться у камина.

— Мне ничего от тебя не нужно, — говорит Амадей. — Убирайся!

Он переступает порог квартиры.

— Я ужасно замерзла, — жалуюсь я. — Хочешь моей смерти, да?

Он начинает закрывать дверь. И тут я нащупываю айпод.

— Амадей! Я отдам тебе эту штуку! Это музыкальная шкатулка, помнишь? Такая же была в катакомбах.

Наконец-то. В его глазах загорается интерес. Он тянется за айподом, но я отвожу руку в сторону.

— Так и быть, — соглашается он. — Заходи. Но учти: вздумаешь снова кричать и швыряться вещами, выставлю и глазом не моргну.

— Спасибо, — говорю я. — Ты меня даже не заметишь, клянусь.

Я протягиваю ему айпод, выкладываю еду на стол, а рюкзак и сверток Фавеля убираю под кровать. Я прошу у Амадея чистую рубашку и, сняв мокрую одежду, развешиваю ее на спинках стульев. Потом делаю себе бутерброд, развожу огонь и усаживаюсь на пол. Кажется, я ни за что в своей жизни не испытывала такой искренней благодарности судьбе, как за это тепло и за этот бутерброд.

— Съешь что-нибудь, — с набитым ртом говорю я Амадею. Но ему не до еды. Он возится с айподом. Наконец он возвращает его мне и спрашивает:

— Как это завести? Где здесь ключ?

— Ключа нет. Вот, смотри… — Я показываю, как включить айпод. — Ах да, еще наушники, — вспоминаю я и достаю их из кармана куртки. — Держи. А теперь жми на кнопку еще раз. Это — список музыки, видишь? Меню. Выбирай, что будешь слушать.

Мой айпод забит до отказа — это практически антология мировой музыки, потому что я скачивала все, что советовал послушать Натан. Амадей смотрит, как я листаю список по алфавиту.

— «Бетховен», — читает он. — Это который пианист? Из Вены?

— Да.

— Я слышал о нем наилучшие отзывы! Говорят, он также пишет неплохую музыку.

— Правду говорят. Вот, послушай.

Я включаю Третью симфонию, помогаю Амадею надеть наушники и наблюдаю за ним. Он закрывает глаза, и его лицо, и без того прекрасное, теперь аж светится. Он улыбается, хмурится, кивает, вскрикивает. Размахивает в воздухе изящными руками, словно дирижирует. Спустя несколько минут у него на щеках блестят слезы, и мне становится завидно. Услышать эту музыку впервые — не в кино или рекламе автомобилей, разодранную на кусочки, а целиком, какой ее задумал великий Людвиг, — это волшебный опыт.