Дженнифер Доннелли - Революция

— Господи, почему никто им не поможет? — выдыхаю я.

Прохожий рядом со мной вдруг останавливается.

— Помочь им? — Он сплевывает. — Это ж якобинцы! Они получат по заслугам. С какой стати им помогать? А может, ты тоже из их породы? — Он подозрительно присматривается ко мне. — Может, и по тебе гильотина плачет?

Я решаю, что лучше уйти подальше от него и от повозки. И от всех, кто остановился на меня поглазеть. Сперва я иду спокойно, но потом замечаю, что кто-то двинулся за мною следом, и пускаюсь бежать, отдавшись страху. Сворачиваю в одну улицу, в другую, потом в какой-то закоулок. Спустя пять минут останавливаюсь перевести дыхание.

До меня доносятся голоса, но это уже не погоня, это мальчишки выкрикивают заголовки новостей. Суды и казни. Цены на хлеб. Мятежи. Фейерверки. Зеленый Призрак. Снова Зеленый Призрак! Стража едва не поймала его. Он ранен. Ему удалось скрыться, но люди генерала Бонапарта уже напали на его след.

Я бегу дальше, прочь от этих голосов, и сердце мое сжимается от страха. Словно они кричат не про Алекс, а про меня. Словно это за мной охотится весь город.

Меня мучают запахи. Кофе, жареное мясо, рыба, клубника и сыр. Лук, обжаренный в масле. Бекон. Лимоны. Черный перец. Соленые устрицы. Шпинат. Абрикосы. Запахи сочатся из всех домов и кофеен, набрасываются на меня из чьих-то корзин и с прилавков.

Я возвращаюсь в Пале-Рояль, потому что не представляю, куда еще идти. Теперь я знаю, что такое неразрешимая проблема. Я застряла в восемнадцатом веке. Здесь холодно, темно и льет дождь. Целый день я бродила по Парижу в поисках какого-нибудь выхода в свой мир, но в результате лишь продрогла, вымокла до нитки и обессилела. Я не могу думать ни о чем, кроме еды. Еще никогда в жизни я не испытывала такого голода. Если не считать таблеток и кусочка загадочной дичи в кабаке с Амадеем, я не ела ровно сутки.

Я даже пыталась купить сомнительного вида булку у дочери пекаря. Протянула ей два евро, но она, увидев незнакомую монету, помотала головой. Я стала умолять ее взять деньги, тогда она позвала отца. Вышел пекарь, окинул меня презрительным взглядом и сказал, что надерет мою английскую задницу, если я не оставлю его лавку в покое и не уберусь к черту со своими английскими деньгами. Я попытала счастье у других прилавков — с тем же успехом.

Зато мне удалось немного поспать. Я улеглась под деревом в Булонском лесу, затаив надежду, что все-таки меня глючит из-за таблеток и что я проснусь в своей постели, дома у Джи. Но проснулась я там же, где заснула. Тогда я решила, что мое сознание погрузилось в какой-то спонтанный трип, сотканный из обрывков недавно полученной информации: катакомбы, портрет Малербо, старый Париж с гравюр, дневник Алекс. Я пыталась себя щипать и бить по лицу, чтобы очнуться. Но до сих пор ничего не изменилось. Мне по-прежнему холодно и мокро, хочется есть и некуда идти.

Я мнила себя голодной, когда играла у Нотр-Дама. О, это было ничто! Теперь я испытываю настоящий, животный голод с привкусом смерти. Еще несколько дней без еды и сна — и мне в прямом смысле конец. По моим щекам ползут слезы. В иной ситуации я бы стыдилась своего вида, но здесь никто не обращает на меня внимания. Вероятно, за последние годы тут привыкли к чужому несчастью.

Добравшись до Пале-Рояля, я сажусь на скамейку перед входом. Рядом сидит старик в причудливой одежде. Она не похожа на мрачное тряпье, в какое тут одеваются все. Роскошный наряд, хоть и заляпанный грязью. Такое впечатление, что старик нашел его на помойке Людовика XIV. Но главное — на нем туфли из ярко-красной кожи.

Он говорит, что его зовут Жак Шоссюр. Шоссюр значит «башмак». Надо же, еще один Башмак. Я тоже представляюсь. Жак спрашивает, чем я расстроена. Я смеюсь в ответ:

— Не знаю, с чего и начать.

— С самого худшего, — подсказывает он.

— Очень хочется есть, — отвечаю я. — Просто ужасно.

Он засовывает руку в карман и достает горбушку. Затем разламывает ее пополам и отдает мне половину. Она черствая и грязная, но мне все равно. Я вмиг разделывалось с ней и чуть не забываю его поблагодарить.

Он переводит взгляд на мою гитару.

— Умеешь играть?

Я киваю.

— Тогда играй. Хорошие музыканты никогда не нищенствуют.

— Но где?

Он смотрит на меня как на идиотку.

— Да прямо там, — он кивает на ворота за моей спиной.

— В Пале? Ах да! Вы имеете в виду — играть для толпы? А вообще-то… Точно! Спасибо, Жак.

Я встаю и собираю свои вещи. Если удастся заработать хоть несколько монет, куплю хлеба. А может, даже сыра.

— Постой, — окликает меня Жак и вынимает из кармана грязный платок. — У тебя кровь.

Он вытирает платком мой лоб.

— Нехорошая рана. Не больно?

— Мне всегда больно, — усмехаюсь я.

Мы прощаемся, и я направляюсь в Пале. Здесь такая же толчея, как вчера. Прямо у ворот какой-то факир чуть не поджигает мои волосы. Я прохожу мимо акробатки, которая осторожно продвигается по канату, толкая перед собой тележку с ребенком. Мимо проститутки лет четырнадцати, что устроилась на коленях у клиента.

Мимо слепого мальчика на углу, который жалобно просит милостыню. Иду дальше. Вот танцующие крысы, тощая обезьяна на поводке, жонглеры, медведь в наморднике, наперсточники, маленькие девочки, продающие лимонад.

И тут я вижу голову, лежащую на столе. Сперва я думаю, что это муляж, но, приблизившись, понимаю, что нет. Вокруг головы кружат мухи. Люди глумятся, поливают ее вином и засовывают сигары в безжизненный рот. Кто-то поясняет, что это был человек Фукье-Тенвиля, якобинец, — и добавляет, что следующим будет сам Фукье-Тенвиль, и весь Париж придет плюнуть в его мертвую рожу.

Я отхожу подальше, откуда не видно головы, и там достаю гитару. Раскрыв на земле перед собой чехол, я начинаю играть. Никто не обращает внимания. Я играю Люлли, Рамо и Баха, но я словно человек-невидимка. Прохожие продолжают измываться над отрубленной головой, подставляют подножки жонглерам и мучают крыс. У меня желудок сводит от голода. Мысль о голодной смерти повергает меня в настоящую панику. Я должна хоть что-то заработать. Я должна поесть. Я должна любой ценой привлечь к себе внимание.

Мимо проходит девочка, продающая разноцветные леденцы, и у меня появляется идея. Я начинаю играть «I Want Candy». Уж теперь-то меня невозможно не заметить. Я играю отчаянно и пою из последних сил. Если б могла, еще бы и на голове постояла.

Откуда-то вываливается пьяный мужик. У него светлые волосы и щетина на лице. Около минуты он, покачиваясь, слушает, как я играю. А затем подается вперед и внезапно лезет в мой рот своим языком. От него несет тухлой рыбой. Я влепляю ему пощечину, вырываюсь и кричу:

— Урод, не лезь ко мне!

Он отшатывается и начинает ржать.