Степан Калита - Сполохи детства

По району сразу поползли слухи, что голубятню подожгли. Причем, с особой жестокостью — не выпустив на волю птиц. Плеснули керосина и бросили спичку. Через некоторое время стало известно, кто это сделал. Рыжий и его ребята. Старик им чем-то насолил, сделал замечание, пожаловался участковому. Он не учел, что имеет дело с абсолютной сволочью. К тому же, очень мстительной. Как они могли наказать старика? Все знали, что у него есть голубятня. Что голубей он обожает.

Через много лет я с ужасом услышал от Цыганка, как он похваляется старым «подвигом», за который так никого и не привлекли к ответственности. Да если бы и поймали — что такое голубятня? И потом, Лукошкина они формально не убивали. Умер сам, от инфаркта.

— Старпер рамсы попутал. Не понял, гнида, с кем связался. Зажарили мы его птичек. Запалили этот сарай прямо с ними…

Когда через пару лет я, повалив его на землю, возле дачного штакетника, бил ножкой от табурета по голове (причем, эту ножку я отнял у него самого), я вспоминал старика Лукошкина. Мне было очень хорошо на душе. И спокойно. Такая злость продуктивна и тиха. Хотя кровь кипела.

Во времена моего детства книги были священны. А художественное слово имело вес. Разве что сочинения крупных партийных деятелей не вызывали у библиофилов дрожи и ощущения, что прикасаешься к святыне. У нас дома хранились и Ленин, и Сталин в много— многотомных собраниях, и даже несколько книжек Брежнева имелось. Тома сочинений политических лидеров стояли на полках, лежали в шкафах. Они остались от дедушек и бабушек, убежденных коммунистов. Все в семье читали помногу. И домашнюю библиотеку я изучил от корки до корки. Я не отдавал себе отчета, между тем, семья (после исчезновения биологического отца, ставшего недоразумением прошлого) была очень интеллигентной.

Осознание, насколько интеллигентные люди меня воспитали, пришло гораздо позже, когда у одной красивейшей девушки в гостях я увидел, как ее мама (жуткий монстр) расставляет книги — по размеру и по цвету. «Шоб было красиво», — поделилась эта страшная женщина. Простое, незамутненное интересом к книгам, мещанство так поразило меня, что я долго размышлял о том, имеет ли право человек заниматься украшательством своего жилища книгами, или это — вопиющее надругательство над самим смыслом печатного слова? И пришел к выводу, что не имеет.

Тем, кто так любил книги все детство и юность, сегодня сложно ужиться с представлениями молодых, что электронная книга — это лучше, чем бумага, ведь она вмещает сотни томов. Книга перестает в наше время нести сакральный смысл. Она уже — не священный предмет, не артефакт. И с полок в интеллигентных домах книга постепенно перемещается в букинистические магазины. Скоро и вовсе наступят времена, когда бумажная книга окончательно сделается раритетом. Ее будут держать в доме разве что коллекционеры древностей, утонченные ценители старины.

Я помню, как пахли библиотечные книжки во времена моего детства. Их в буквальном смысле зачитывали до дыр. Особенно популярных авторов, пишущих, в основном, детективы и фантастику. За ними в библиотеке выстраивалась очередь. Священные текстовые реликвии переходили из рук в руки — до тех пор, пока окончательно не разваливались. Но и тогда их переплетали, и снова выдавали на руки. Даже если страниц не хватало. А такое случалось довольно часто.

В одной из книжек я однажды обнаружил вклеенный клетчатый листок. На нем от руки аккуратным почерком был переписан текст с вырванных страниц — библиотекарша позаботилась о читателях. В этот момент меня осенило. Если я не могу купить любимую книгу (а они были жутким дефицитом), значит, я могу книгу переписать. Всю следующую неделю я аккуратно переносил в тетрадку интереснейшую повесть, написанную для подростков. Тетрадка вскоре закончилась, и я взял другую. Повесть заняла целых четырнадцать тетрадей. Я склеил их между собой — получилась книжка.

— О, — сказал Серега, — дай почитать.

Я дал ему собственноручно созданный фолиант, ощущая гордость первопечатника… Но Серега мои труды не оценил. И рукописную книгу вскоре вернул.

— Пишешь неразборчиво, — проворчал он, — ничего не понятно.

Я расстроился. Конечно, каллиграфия не была моей сильной стороной, но при этом я очень старался.

Взявшись переписывать другую книгу, я задался целью писать разборчивее. Но новый текст Серегу тоже не устроил: «Опять ничего не понятно. Глаза сломаешь». Тогда я решил писать печатными буквами. «В конце концов, — думал я, — по-английски мы пишем печатными буквами. Почему бы так же не писать по-русски?»

Задавшись целью, я через три недели переписал довольно крупный роман. Полностью печатными буквами. Серега был в восторге. И долго меня нахваливал по телефону… Потом вдруг стал скрываться. А когда я заводил разговор о своей рукописной книге, пытался перевести тему. В конце концов, я припер его к стенке — и узнал страшную правду. Серегин кот, не способный оценить мой труд, разорвал тетрадки в клочки. Мой приятель имел неосторожность оставить «книгу» на кровати.

Это был серьезный удар. Хотелось убить кота. Переписывать книгу заново не хотелось. Я решил, что вместо этого лучше что-нибудь сочиню сам. Мне показалось, этот процесс куда проще переписывания текста из книги.

Я довольно быстро настрочил рассказик, в котором главный герой дает всем тумаков. За ним еще один — про маньяка, гоняющего по парку молодежь. И еще один — в нем людоед приглашает домой девушку, но в процессе их общения выясняется, что она тоже людоед, так что она убивает его и съедает. Рассказы я писал печатными буквами. Все мои творения произвели фурор. Среди одноклассников я тут же получил прозвище Писатель. Рассказы передавали друг дружке, зачитывали вслух. Меня хлопали по плечу и советовали писать еще.

На перемене ко мне подошел тощий парень в очках, пятиклассник, и поинтересовался, слегка заикаясь, не хочу ли я написать что-нибудь для школьной стенгазеты. Писать что-нибудь еще не хотелось, я и так купался в лучах славы. Это нудное занятие — писанина, честно говоря, никогда меня не прельщало.

— Бери «Людоеда», — разрешил я, — печатай.

Через неделю «Людоед» появился в стенгазете. Ученикам младших и средних классов он очень понравился. Завучу — наоборот. Она сорвала со стены газету, гневно скомкала и унесла в учительскую — под громкие негодующие крики тех, кто еще не дочитал.

Снова заикаясь, очкарик попросил меня написать что-нибудь не такое кровавое. Я пообещал, что попробую. И написал рассказ о том, как мы с дачными друзьями Лешкой и Мишей и братом Геннадием купались и ловили рыбу — он дался мне куда труднее остальных текстов…

На сей раз довольны были учителя и завуч — меня даже наградили на пионерской линейке. Но вот все остальные были единодушны, назвав рассказ «дерьмом». Я попытался накрапать что-нибудь еще — но понял, что фантазия моя окончательно иссякла. Как я ни старался, ничего не мог придумать. В голову лезла одна чепуха. Зато о реальных событиях я мог писать бесконечно — километрами строчек. Главное было напрячь память, и не искажать факты, а излагать их так, как я их помнил. Но все эти воспоминания мои приятели полагали чушью, требовали зубодробительных драк, кровавых разборок, на худой конец — фантастики с космолетами и бластерами. А я, увы, не умел изобретать подобные нереальные сюжеты, и не способен был вживаться в выдуманные обстоятельства. Так что писанину я забросил на долгие годы. И вернулся к ней уже в зрелом возрасте — когда почувствовал, что хочется высказаться. И главное, есть что сказать.