Елена Сафронова - Жители ноосферы

Тигромордов налетел на них коршуном, растопырив крылья. Неужто выгонит? — испугалась я и не угадала. Тигромордов стал гладить братские спины:

— …Я Магомеда уважаю, потому что он пишет на русском языке!.. — донеслось до меня. — А его друзья — всегда мои друзья! Ко мне в гости можно приходить в любое время дня и ночи! Если жена скажет «мяу» — возьму топор! Вот на Востоке бабы в доме не распоряжаются, верно ведь? Вот! И у нас пусть не распоряжаются… Так что жду! — на вырванных из записной книжки листах он черкал адреса и рассовывал по карманам кавказских гостей. Те кивали ему, обмениваясь загадочными улыбками.

Отойдя от магометан, Тигромордов рванул в другую сторону, где под деревьями по очереди глотали водку из горла трое пожилых русских поэтов, приверженцев общества «Память». Тигромордову дали отхлебнуть, и «Я вас уважаю!» зазвучало приторнее.

— И чего притащились? — говорил Тигромордов в этой компании. — Не понимаю! Будто воевали! Мой брат историк ужасный, все исторические книги перечитал. Он говорит, в Закавказье в сорок первом призыва вообще не было, вот! Отсиделись там у себя…

— Хурму жрали, — со знанием дела сообщил один из патриотов, вылитый Собакевич.

— И вино пили! — завистливо подхватил Тигромордов. — Я всех готов уважать, но когда не по заслугам лезут на мероприятие, которое я лично собрал и подготовил — до свидания! Они же, кавказцы, все вырожденцы, вот! — понизил он голос, но мне все равно было слышно, как через динамик. — Потому что у них в семьях по шестнадцать-двадцать детей. Там бабы не знают критических дней! То на сносях, то рожают! А потом матерям некогда взять младенцев на руки, вот! Они лежат на спинках и пищат, все ссаные, сраные! Потому-то у них затылки плоские, стесанные! А это — признак плохой породы. А у меня затылок круглый, вот! — Тигромордов хвастливо ухватился за названную часть головы. — И у всех русских — круглые! — жестом цыгана, расхваливающего лошадь, он потрепал собутыльников по кру… черт, затылкам! Затылки выдержали экспертизу.

Потом Тигромордов полез на сцену — проверять микрофон, а поэты, с ним только что делившие водку, заговорили, не заботясь о конспирации:

— Дерьмо, а не поэт. Но в каждой бочке затычка!

— Молчи! Он теперь член союза.

— Кто ж его туда принял? За какие заслуги, а? Он же бездарь!

— Сам, будто, не знаешь… Генка весь союз упоил. Всякий раз, как его обсуждали, водку и консервы приносил. Приняли, не приняли — все равно поляну накрывал. И то, по-моему, попытки с пятой в ряды членов прорвался. Ручкин, хоть и та еще тварь продажная, а все стеснялся его принимать — видит же, что графоман страшенный! «Задницу» с «трамваем» рифмует.

Концерт наконец начался. Тигромордов исправно выкликал к микрофону участников. Я без труда уловила иерархию чтецов: первыми вызывались «члены», за ними — нужные люди, за ними — почтенные старцы, а уж после них — все остальные. Не по степени таланта. Хотя таланта, буду справедливой, не продемонстрировал никто. И, стало быть, житейская хитрость Тигромордова удалась.

Выступления официальных лиц я прослушала в благополучном анабиозе. Но по инерции глаза мои обшаривали окрестности, как глаза спящего зайца. Чтобы еще копошащуюся в травке Ленку не упустить — бегал мой ребенок быстро… как папа Пашка. Вздрогнула и проснулась я, обнаружив через два куста от себя знакомую фигуру. В стороне от массы, нахохленный, точно ворон, прислонился к липе вековой Константин Багрянцев. Один.

Я мигом вспомнила слова прабабки Стефании: «Что Бог ни делает, все к лучшему! Коль Он тебе что-то показывает, значит, ты не смотреть должна, а видеть!». Но Багрянцева долго не вызывали. Наконец…

— Константин! Дорогой! Предлагаю тебе прочитать стихи! — торжественно воззвал от микрофона Геннадий Тигромордов. — Этого человека я уважаю! — вещал он, пока Багрянцев отклеивался от ствола и нога за ногу всходил на помост. — Я уважаю всех, здесь собравшихся! Уважаю всех, кто служит поэзии! Мы не дадим ее в обиду! Я считаю, как я всегда говорил, что мы с вами все — родня, потому что идем одной дорогой, и да хранит нас Бог на нашем пути!

— Победа — она ведь делалась людьми, — блеснул новизной Константин Багрянцев. — А люди — это кто? Это и мы с вами… Мы все, мужики, в армии служили. А ребята молодые до сих пор на фронты уходят, и не все оттуда возвращаются. Поэтому я стихов о флоте читать не буду. Их у меня и нет. Нельзя писать о том, чего не пережил, мне так кажется. Но зато у меня есть сын… парень призывного возраста. Ему не сегодня завтра в армию идти, возможно голову под чеченские пули подставлять… Я ему стихи посвятил…

Константин Багрянцев принял стойку, списанную с Андрея Вознесенского, кокетливо поиграл кашне и начал:

Ему хлопали сердечнее, чем другим выступающим. А у меня защемило сердце, когда я поняла, что Константин Багрянцев нашел компромисс. Стихи, которых Эдик не услышит, были единственным способом возврата долгов сыну. Геннадий Тигромордов заключил Багрянцева в крепкие армейские объятия и троекратно облобызал, а тот слегка поклонился и сделал движение к своему месту.

И на пути триумфатора очутилась безумная я. Не зря потратила полтора часа!

— Костя, отойдем на минуточку, а? — сказала медоточиво, вкрадчиво.

— Поздно, любезная, звать меня обратно в семью! — возгласил Багрянцев, как трибун.

Вокруг зашуршало, зашепталось, замотало головами. Многие только сейчас увидели и опознали меня. Радости им это не доставило. Тигромордов замелькал в гуще народу, с жаром указуя на меня. «Да она же кто? Жена его бывшая! На кухне недоругалась, вот!..» — услышала я. Схватила бывшее сокровище за пуговицу и поволокла в сторону, искоса следя за Ленкой.

С досадливой гримасой Багрянцев отошел вслед за мной к фонтанчику с питьевой водой. Диалог наш был предельно прост:

— Эти стихи ты Эдику посвятил? Да? Это все, что ты можешь для своего сына сделать?

— А что еще я могу для него сделать?

Я вытаращилась — и забыла спич, подготовленный общественным обвинителем в моей голове за секунды, что я добивалась тет-а-тета. Передо мной ухмылялся, как сатир, непристыженный Багрянцев, а во мне роились обрывки безадресных мыслей. Человек посвятил трогательные стихи сыну, которого оставил десять лет назад. Которого с тех пор ни разу не видел, не писал, не звонил — только виртуозно скрывался от алиментов!.. Я не верю в такую любовь и беспокойство! А если этот индивидуум излил любовь и беспокойство в стихах, значит, он грешит уже не только перед собой и перед своими слушателями — перед искусством! Выходит, расхожий тезис, что плохой человек не может создать в искусстве ничего значительного, ошибочен?! Либо перед нами плохой поэт — но стихи замечательные! Либо, что вероятнее, поэзия творится грязными руками, сплошь и рядом!.. Тогда я против искусства, потому что оно изначально лживо! Тогда я против постулата «красота спасет мир», ибо эта красоту лепят порочные авторы из своих грехов! Не подлость ли — откупаться от отцовской совести стихотворением, зная, что сын его никогда не услышит?! Но ведь найдется, кому защитить подлецов, на том лишь основании, что подлецы гениальны!