Елена Сафронова - Жители ноосферы

То не солнышко ясное закатилось за тучи октябрьские сизые, то мне дядя Степа мыльный тазик на срочную доработку вернул.

Дядя Степа — это не добрый милиционер, а мыльный тазик — это не стиральные помои. Тот и другой, соответственно, означают в моей жизни главного редактора Степана Васильича и мелодраматические истории, где любовь, морковь, злая свекровь, которые я ваяю в каждый номер еженедельника. Очень хорошо у одинокой бабы с хронической эрозией личной жизни получается, гладко и складно, по законам жанра. Но сегодня, каюсь, промашку дала, не учла рабоче-крестьянское происхождение дяди Степы, написала поэзу о студенческом чувстве, и дядя Степа мне ее вернул, «богемой» громогласно обозвав. Не поняла я, кого — меня или героев. И прибавил:

— Ты пиши так, как прошлый раз, чтоб наборщицы плакали…

Прошлый раз — то есть летом. Красивая, верно, получилась и слезная сказка, как они любили друг друга, а потом он с головой в интернет ушел и выцепил там себе красотку с порносайта. Типа, фотомодель. И сказал: «Надоела мне моя Матрена!».

Дядя Степа, противу моих тогдашних опасений, оценил:

— Актуально! А то, черт их, лезут все молодые в компьютер — вот пусть почитают!

А наборщица Зинаида Ивановна носом шмыгала и корвалол пила:

— Как у тебя, Инночка, все жизненно получилось!..

Еще бы не жизненно — всерьез вены вскрыть хотела. Фотомодель — это выдумка, конечно, упрощение. Было круче.

Самым душещипательным моментом показался сентиментальной Зинаиде Ивановне долгий поцелуй на вечерней автостраде в лучах проносящихся по касательной фар. С него начиналась мыльная жвачка.

Ну что ж, надо студентов заменить на пэтэушников, а плохой финал на хороший, тогда дядя Степа расплывется в улыбке, а Зинаида Ивановна — в слезах. Вот только закурю, а то вовсе без сигареты не работается…

— Здрассть…

Что за чудо природы материализовалось в моем кабинете?

На вид несовершеннолетнее, кроссовки 40-го размера, само — 34-го, прическа вся из челки состоит. Ну его (или ее?) в болото, я кислотной молодежью не занимаюсь. Поди, будет на очередную тусовку каких-нибудь «пауков» или «сверчков» звать.

— А кто тут Степнова?

— Я. Проходите. Присаживайтесь, слушаю вас…

Незадача какая — одна в кабинете, все прочие журики в разъездах.

— Это… я с вами лично поговорить хочу.

— Вот как? Я готова. Только не могли бы вы объяснить, почему именно я нужна вам?

У посетителя (или — льницы, елки-палки?) на лице написано: «Чаво?». Я опять слишком изысканно разговариваю с народом — вслух. Про себя выражаюсь гораздо понятнее: «Черти тебя принесли!».

— Ну… я спросила, где тут Павлова сидит, а мне говорят — это Степнова. Ну… я и пошла к вам.

«Спросила» — значит, она. Но, между прочим, кто это мой псевдоним с полпинка раскрывает?

— А кто сказал, что Павлова это я?

— А… там морж на лестнице курил.

Экая наблюдательная! Дядя Степа в усах и с залысиной, низенький и мешковатый — и вправду вылитый морж. И закон о печати, пункт о раскрытии псевдонимов только по суду ему не писан.

— Итак, что вы хотели мне сообщить?

— Это…

Ну, ясно, не то. В смысле, ничего умного.

— Курить можно?

— Можно. Но вредно.

Она меня раздражает. Рожай скорей, девочка, свое приглашение на стрелку, и я запущу мыловарню! Так нет — закуривает долго и нудно.

— Ты Пашку давно видела?

Кто это меня спросил? И о чем?

Эта странная визитерша в тертых джинсах с художественной бахромой, в майке с эффектом вечной мятости под брезентовкой, с чубом до сигареты. Она перешла на ты и назвала Пашку. Как понять?

Морда лица у меня тренированная (научилась за тридцать лет!).

— Во-первых, мы с вами, юная леди, на брудершафт не пили, а во-вторых, какого именно Пашку вы имеете в виду?

А когда я волнуюсь, у меня болит желудок. Вот, пожалуйста — сдавило, как лапой в резиновой перчатке, и перчатка прилипла.

— Ну… сама знаешь. Дзюбина. Ты про «ты», что ли, обиделась? Это… ну… мы ж с тобой как бы заочно знакомы.

Современный брудершафт — это знакомство через одну и ту же постель. Конечно, я сразу догадалась, о ком речь. И можно ли было не догадаться? Если восемь минут назад чуть не разревелась. Если десять минут назад дядя Степа похвалил мелодраму с главным героем — фанатом интернета. Если с утра я как раз злобно подумала: ну и где ты теперь, паразит, дегустируешь вкус жизни? — а сама подавилась поганым кофе от обиды на жизнь… или на означенного мужика?

— Пусть так — мы с тобой заочно знакомы. Хотя… каким образом ты меня нашла?

— А… это… он говорил про тебя. Типа, он в тебе сильно завяз. Хвастался. А потом я вашу газету прочитала. Твою статью.

Дым от ее сигареты перед глазами. Не дым, а серо-сиреневые летние сумерки. Краснодарский край. С неба хлопьями падает темнота. Эстакада моста — проезжая часть, тротуар, гранитный парапет в полроста. Мы обнялись и присосались друг к другу. Мимо с воем — скорость запредельная — машины. Я сквозь закрытые веки ловлю череду вспышек во мраке — как след трассирующей пули.

Угловатым комом на нас катит жуткий музон, и чья-то луженая глотка орет, не жалея связок: «Так держать!».

Другие левые возгласы: «Во дают!», «Раз, два, три, четыре!», «А со мной слабо?».

«Пашка, а если им тоже захочется?»

«Их проблемы. Тебя я у кого угодно отобью!»

И чего я так распереживалась? Даже не единственный мой красивый роман. Кто бы только объяснил, почему мои чарующие «лав стори» кончаются всегда уродливо?

— Это… а куда бычок деть?

Уборщица опять выбросила пепельницу — неприлично распертую окурками кофейную банку, и в другое время я бы ее обругала, а сегодня мне это на руку. Тяну ладонь, не поворачивая лица, хватаю бычок — и в окно его! Вместе с моим волнением. Лишнюю секунду девка не видит моих глаз… а сейчас я уже могу на нее посмотреть.

— Я, знаешь ли, рада, что мой… наш Пашка про меня тебе говорил. Но мне-то про тебя рассказать было некому.

— Чего?

Господи, ну и дура! Ученица школы для умственно отсталых детей!

— Зовут-то тебя как? Ты вообще кто?

— Я? Дашка.

Пашка — Дашка, надо же…

— Учишься? Работаешь?

— Не. Хиппую. В Москве.

— А что, за это платят?

— Чего?

Даже если бы я возжелала подарить дяде Степе репортаж про новых хиппи, у меня бы ни фига не вышло. Яркая особь их популяции двух слов связать не может.

— Живешь на что, говорю?

— А-а… Так. Когда пою в переходах. Когда на общак. Раньше черепа подбрасывали.

— Черепа в Москве? — это, чтоб вы не пугались, «родители» значит.

— Отец. Мать тут. Сестра.

Думала еще спросить, много ли можно напеть таким вялым невыразительным голосом… да ну ее на хрен! Не прикалывает меня жизнь хиппи! А вот Пашка относился к ним с пиететом. Особенно, говорил, в юности. Да и сейчас, вижу, не остыл интерес к экзотике.