Елена Сафронова - Жители ноосферы

— Да вы пейте чай… — промычала Раиса Павловна, загородившись платком.

За окном висела кисельная чернота.

— Раиса Павловна, я пойду, мне пора… Спасибо, извините, спасибо большое.

Прощались и извинялись несколько минут.

Координатами пустыря меня снабдили в редакции. И все же я с трудом отыскала это гнилое место. Остановилась возле «Севиной» скамейки, ощущая холодок в позвоночнике. Пока еще не мистический, а банально опасливый — одна в чужеродной тьме, полной не только негативной энергии, но и недобрых людей. Редкие шашки окон не горели, а словно чадили.

Ступая всей подошвой по влажному льду, проплыла несколько метров от скамейки и остановилась в полной изоляции от мира. Здесь пошли странности.

Началось с дежа вю — такое же ощущение переправы через Аид овладело мною в «Перадоре», при слушании стихов Савинского. Стылый ровный ветер дул в направлении преисподней, грозя снести живую частицу в царство теней. Все пять физических чувств во мне умерли, словно кто-то всемогущий небрежно выключил рубильник, зато ожило шестое, пограничное чувство. У человека есть душа, и чем бы она ни являлась — сгустком энергии, консистенцией мысли или искрой Божьей, сейчас моя душа трепещет, отчаянно цепляясь призрачными ручками за земной воздух, а его ткань рвется по ниточке…

Точка, где я застыла, балансируя на скользкой поверхности, была началом тоннеля в параллельное измерение. «На свете все подвластно смерти…» — прозвучало в голове, и я оглянулась, словно смерть окликнула меня из-за спины. Ничего не увидела. И сзади, и спереди, и со всех сторон царили загробная чернота и молчание, и я испытала то же, что, наверное, выпадает перетерпеть душе, только что вошедшей в иной мир.

Прикрыла глаза, потом открыла и разницы не почувствовала. Но в долю секунды, когда опустились веки, я увидела начертанные на полотнище тьмы огненные буквы, и было их много, много…

Лет с пяти он худо спал — ворочался и вскрикивал, точно не ребенок безгрешного возраста, а старик, отягощенный недоброй памятью жизни. Часто просыпался в глухой полуночи, садился в кроватке и панически таращил круглые невинные глаза. Пялился в темноту и молчал, а голова у него болталась, как у прабабкиного китайского болванчика.

Сева покорно глотал бабушкины сонные средства, козье молоко с медом, детские успокоительные микстуры, днем был совершенно нормален, весел, озабочен тысячью детских вопросов — но приходила ночь и будила в нем второго человека. Телу дневного сорванца было пять лет, а тому, кто молча всматривался в черноту, бог весть сколько — может, вечность… Утром он отказывался сообщить, что же являлось ему в черные часы.

По врачам его таскали, кроткого, смурного и надутого. Впервые увидев врача в халате, он зарыдал в голос и рванулся прочь от матери — насилу она удержала его, а потом еще долго-долго успокаивала. Дядя доктор, видно, понял — стащил халат, забросил в шкаф — тогда беседа с малышом получилась. «Наверное, его кто-то из медиков когда-то напугал», — озабоченно сказал врач женщине. Плохого диагноза Севе не ставили — розовая мордаха, блестящие глазищи, разговор бойкий — как такого ангелочка заподозрить в червоточинке психики? Проводили тесты: здоров, развитие соответствует возрасту, реакции в норме. А нарушения сна… что ж, бывает. Будем искать первопричину. Но хоть ты застрелись — первопричину не нашли.

Один пожилой, давно уже не практикующий невропатолог, автор едва не десятка монографий, преподаватель медицинского института, порекомендованный по знакомству, никак не мог расстаться с Севой Савинским. Приходил в гости, стал уже другом семьи, и толковал с Севой с глазу на глаз. В трепе ни о чем скрывалась система, и доктор медленно, коршуном, сужал круги. Они с Севой обсудили главную улицу Волжанска, где жили Савинские, детский парк, тир с жестяными слонами и складным клоуном, что потешно дергался при каждом попадании, преимущества футбола перед стрельбой, несерьезность дощатого загончика для юных футболистов в соседнем дворе и плавно, по секторам, разбирали родной город. Доктор ударился в воспоминания о пустыре на улице Трактористов, выходящей к Волге, и заметил, как Сева напрягся.

«Что-то у Севы связано с пустырем на улице Трактористов, что-то плохое, — озабоченно объяснял матери врач. — Может, его там собака покусала, может, большие ребята обидели, может, еще какая-то беда приключилась — но все нити туда ведут. Его бы разговорить! — но он не хочет, всячески запирается, откровенности боится!..»

«Господи, но что?!» — недоумевала мать, вспоминая пейзаж улицы Трактористов — унылую индустриальную окраину в серых кубиках «брежневок», между которыми привольно и уродливо раскинулся рыжий даже в благодатное лето клок неродящей земли, действительно служивший футбольным полигоном для какого уж поколения школяров. Ну, были они там когда-то, ходила Раиса Павловна к своей сотруднице, брала маленького Севу, оставила во дворе погулять — сам попросился! Дождь тогда, кажется, пошел внезапный… Она выскочила и привела Севку в квартиру приятельницы, чай пили, мальчик сидел тихо, она еще порадовалась… Что же там произошло?

«Только напрямую не спрашивайте, дождитесь, чтобы сам заговорил! — предостерегал невропатолог. — Может, тот испуг остался лишь в подсознании…»

Сева холодел от того, что старик так близко подкрался к его тайне. «Вся загвоздка в пустыре… А как докопаться, я и не скажу… Тут психотерапевту работать надо… Да не пугайтесь вы так! Не психиатру! Нормальный он у вас абсолютно, здоровее некуда, только вот эта проблемка детская сидит в нем занозой…»

Сева молился про себя, чтобы его не повели к страшному всезнающему психотерапевту. Он еще не понимал, что к таким врачам советские люди ходить не могут. Потому, что не нашлось гипнотизера, никто никогда не узнал, что случилось на пустыре в первые секунды шквального дождя, охватившего четырехлетнего Севу плотной влажной простыней.

Можно ли было рассказать кому-нибудь, хоть доброму доктору, интуитивно угадавшему, где собака зарыта? Может, и можно, да она не давала. Всякий раз, как парнишка был готов открыть рот, чтобы заговорить о том самом, она появлялась и опять шла мимо той же стремительной походкой, и глядела на Севу точно с укором: «Я к тебе, как к другу, а ты…».

И как бы это выглядело? Его бы стопудово потащили к психиатру, а там, чего доброго, в дурку бы сдали, а пацаны со всей школы стали бы «психом ненормальным» дразниться — больно надо!

Как такое расскажешь? Осталось в памяти — пыльные носки сандалий, скамейка у подъезда, а у шершавой ее ноги целый клад разноцветных стеклышек с острыми краями. Только он занялся сортировкой нежданного богатства, как земля вокруг стала крапчатой. По макушке больно и звонко щелкнуло. Небо потемнело, ой, как здорово, будто лампу затушили! Какие-то сердитые горошины кусаются в нос и щеки. Схватишь рукой — а там уже не больно, а мокро, и нет никакой горошины. И сандалии уже не серые, а опять красные, лакированные. Это дождь, дождь, ура, я под дождь попал, значит, я уже большой — не только маме приходить в садик и оправдываться: «Сынок, под дождь попала, пришлось в магазине пережидать!».