Елена Сафронова - Жители ноосферы

Продавщица сообщила Пашкиным родителям, вытащив из его кармана московскую записную книжку. Весть дошла до Москвы и распространилась по литературной тусовке черным облаком. Самые впечатлительные даже пить завязали. А самые близкие — и Васька Сохатый — поехали на похороны.

Щадя меня, он рассказал все это месяцем позже — выдал единый блок информации с непривычной для него серьезностью. Присовокупил, что Милены на погребении и дружеских поминках, кои друзья сымпровизировали в гостинице, сбросив с хвоста искренне рыдавшую златозубку, не было, хотя ее и звали.

Услышав это, я мигом приняла решение. Мне захотелось по смерти Пашки умыть эту чистенькую сучку, сделав то, на что ей не хватило духу. Простить она его, видите ли, не смогла!..

Васька долго и путано объяснял мне, как найти Пашкину могилу на кладбище Великого Новгорода. Но я и сама видела, где он лежит и страдала от невозможности прямо сейчас смести с подзолистого бугра оспины ржавых листьев. Прошел год с того момента, как мы впервые сцепились в «Перадоре». И уже не было при мне ни Пашки, ни «Перадора».

Я «пробила» два дня за свой счет и в шесть утра вылезла из московского скорого на новгородский аккуратненький вокзал. Шла к могиле с букетиком лиловых астр, при этом сознавая, что так и не отпустила Пашкину душу на покаяние. А на могиле стоял деревянный крест без фото — откуда у буфетчицы снимки Павла Грибова? Но он смотрел на меня, должно быть, из вожделенной своей ноосферы, и я подумала, отчаянно стиснув цветы до появления грязноватого сока: «Ну что, что тебя так манило в ноосферу?! Ради чего ты про…л свою жизнь?! Зачем она тебе так понадобилась, что ты бросил любивших тебя женщин во имя поэзии и инфернальных стремлений?!».

Это было дежа вю — почти то же самое я испытывала на пустыре, где погиб Всеволод Савинский. Открылся туннель, только ветер подул не в него, а в обратную сторону, толкнув меня шага на два назад от скромного надгробия. Пашка не хотел меня пускать в свою святая святых. Мне почудилось — он все еще не верил, остолоп, что только я могу его услышать. Но оказалось сложнее: он вышел со мной на контакт, лишь чтобы подтвердить — я не нужна ему. Я, крепче всех с ним связанная, хуже всех его понимаю. «Отойди!» — рявкнул кто-то в ухо. Отошла. Неприглядная листва покрывала холмик над Пашкой, ее было много, много, она шевелилась под ветром, который шел из того туннеля, она крутилась низко-низко над землей, складываясь в каббалистические знаки, затем — в слова, и, напрягшись, я до боли в глазах вчиталась… Прочитала все.

С рождения и во веки веков Пашка руководствовался словом «Хочу!».

В детсаду. Перед школой. В школе.

— Не хочу в серую школу, хочу в розовую! — заявил Пашка за завтраком. Ему было семь. Благополучную московскую семью — папа инженер, мама учительница, трое детей, двое умных, третий шалопай — естественно, Пашка, — лихорадило от приближения первого сентября. Двое старших без вопросов потащились в соседнюю школу. Пашку отдали туда же, и в первый день занятий первоклашка Пашка Грибов пришел домой в неурочное время. Через полчаса после того, как мама из-за школьной калитки сделала ему ручкой. Сам. Перейдя две дороги, одна из которых называлась Проспект Мира. Мама чуть в обморок не упала.

— Я хочу в розовую школу, а не в эту!

— Какую розовую?

— Не знаю. Она далеко. У бабушки.

Мать была готова к инфаркту. Бабушка по отцу жила в Марьиной Роще. Чтобы Пашку взяли в школу не по прописке, матери пришлось врать, что парень будет жить у бабушки. А потом ей пришло в голову, что это неплохой выход. И Пашка переехал к сумасбродной старухе Альбине Алексеевне, с которой, всем близким на диво, находил общий язык до самого дня ее смерти. Бывшая политзаключенная, освобожденная по амнистии и одаренная правом вернуться в Москву, передала внуку свой непобедимый и вздорный коммунистический характер.

У нее над трюмо висел портрет Сталина, и когда редкие гости с вежливым недоумением косились в ту сторону, старуха заявляла:

— Мне так нравится! Я до смерти останусь гражданкой его страны!

В пятнадцать лет Пашка повесил напротив Иосифа Виссарионовича увеличенное фото Александра Галича и заявил:

— Мне так нравится!

Бабка хмыкнула и отозвалась:

— Говнюк, а сечет! Этот жид много сделал для увековечивания памяти вождя!

В школу, когда Пашка хулиганил не по-детски, до вмешательства директора, РОНО и вызова родителей (то есть три раза в неделю), вместо отца и матери ходила бабка. Клацала алюминиевым костылем на учителей, кричала надорванным голосом. На угрозы исключить Пашку прозорливо реагировала:

— Статистику себе портить побоитесь!

А на все остальные претензии неизменно отвечала:

— Если б все ваши примерные ученики были хоть на мизинец бойцами, как мой засранец, мы бы не боялись третьей мировой! Мы бы разбомбили америкосов в их логове!

Выходя из школы, бабка жадно затягивалась «Примой» без фильтра, совала и Пашке сигарету:

— Кури, золотая рота! Лучше при мне кури, чем с уркаганами в подворотне!

Примерно так же она просвещала внука и насчет спиртного:

— За столом — можешь, а за столбом — не смей! Не выживешь! Засосет!

И до самой армии Пашка пил только за столом с бабкой — в день Победы, в день Октябрьской революции, в день рождения Сталина…

Бабка прописала в свою однокомнатную нору одного внука — Пашку. Оставила завещание, что он в день совершеннолетия вступает в права пользования этой жилплощадью. И когда она скончалась — утром Пашка встал, а бабка, перечитывавшая на ночь сочинения Вождя через лупу, свесилась набок из кресла, приоткрыв сухой уже рот в синеватых губах, выпустив из костенеющих пальцев лупу, но мертво стиснув томик Сталина, — он поставил на своем: останусь тут жить. Один. Шестнадцать лет было обалдую, и без бабкиного агрессивного заступничества не светил ему аттестат зрелости. Как и профессия.

— Да что ж это такое?! — кипятился на семейном совете старший Пашкин брат, решивший жениться. — Мне, значит, к жене идти, а ему, сопляку несовершеннолетнему, прохлаждаться в отдельной квартире?!

— Почему нам ничего нельзя, а ему все можно? — подвывал средний. — Вы говорите, что надо старших уважать! Пашка вас в грош не ставит, вы перед ним пляшете, а мы вас слушаемся, так теперь без квартиры остались. Что — мне отдельно пожить не хочется?..

— Мне нужнее! — кричал старший. — У меня невеста беременная!..

— Дима, Владик, — обреченно сказал отец, — пусть его. Понимаете — у вас все впереди. Вы… вы нормальные люди. С руками, с головой… Вы себе на квартиры, даст бог, заработаете, а Паша-то никогда…

Спор закончился тем, что мать подошла к сыну и прошептала ему на ухо: