Наталья Никишина - Женское счастье (сборник)

Старуха глухо бормотала, растирая ему уши, руки и щеки чем-то, остро пахнущим болотом… Маня сидела на печке и смотрела оттуда озабоченно. Старуха тоже глянула на кошку и сказала неизвестно к чему:

— И девки-то нынче пошли какие-то скаженные…

Майк задуматься над высказыванием не успел, потому что завыл в голос от боли в начавших ощущать тепло членах.

— Это хорошо, отходит значит! — сообщила бабка.

Лельский решил, что он тоже сейчас отойдет. Бабка продолжала бормотать что-то утешительное:

— И подохнуть спокойно женщине не дадут! Идут и идут! Заколебали.

А между тем принесла налитый до краев стакан самогона на смородине. Лельский жахнул стакан и забылся, почти не помня, как старушка богатырским движением закинула на полати его бесчувственное тело.

Очнулся он от зычного баса:

— Чем это у тебя, старая, пахнет — никак русским духом?

Бабушка смеялась и бормотала:

— Придумал тоже, русским. Откуда ж ему взяться-то? Это шовинизм, милай. Сыру вот надыбала — рокфор. Ух и злой!

— А тебя не пронесет с него, милая? — ласково поинтересовался мужик.

— Ну, пронесет маленько, так беда невелика. Фигура от этого только лучше.

— Да какая у тебя фигура? Ты с молодых лет что рыбья кость!

— Ты никак, друг любезный, оскорблять меня решил в моем собственном доме?!!

— Ну ладно, Гусенька, не бурчи, шучу я…

— Не бурчи… А сам холодища-то напустил: радикулит мой разыграется.

— Ладно, Гуся, давай о делах. — Голос мужика посерьезнел. — Борей вон товар прислал. Как делить-то будем?

— Как-как… Известно: северным — тридцать, остальным — двадцать…

— А не мало?

— Мало! Смерти ты нашей хочешь. Достанет и того.

— Ну, будь по-твоему. А то, что осталось у них, придется заморозить.

— Жалко, Вася. Давай не будем в этот раз!

— Нет, Гуся, работа есть работа. А то они совсем испаскудились.

Лельский понял, что в тереме собирается какая-то мафиозная тусовка, но, поскольку самогон продолжал свое целительное действие, он снова рухнул в бездонный сон.

Вновь он пробудился от того, что Маня тихонечко трогала лапкой его веки. В доме стоял шум, и Майк не сразу понял, что шум — это его собственная песня в концертной записи. Потом кто-то убавил звук и два уже знакомых голоса повели беседу, видимо, недавно прерванную.

Майк чуть отодвинул занавеску и увидел в щелочку обильно и красиво накрытый стол. Но не так, как в сельских домах, а как в кино. Серебро и хрусталь тускло мерцали отраженным светом свечей, горевших в тройном гигантском шандале. Импозантный мужчина в белом летнем костюме сидел к Лельскому в профиль, моложавая старушка, укутанная в шубу, — прямо против печки. Мужчина легонько постукивал крупной барской ладонью в такт непристойной песенке Лельского. Старуха говорила:

— Зря ты все это затеял, Василий. Сам подумай башкой своей чугунной: девка молодая, ей жизни хочется. А ты ее мехами обвесил, жемчугами огрузил и думаешь — все? А она, поди, песни любит!

Василий вскинул надменный профиль.

— Песни?!! Да что в них проку? Он мизинца ее не стоит. Она ж против него — царица!

— Ой, милай, да это ж всякий родимый батюшка про свое чадо так думает… Вон, хоть Си-Си. Как он Круза-то не принимал? А Иден, голубка, как за суженым убивалась? А потом он ему как сыночек родной сделался!

— Это чьих же он? Сиси… Имя непотребное какое-то… Что-то не помню такого…

— Чьих, чьих! Из Санта-Барбары он, из Калифорнии!

— Ты что, забыла? Мне туда нельзя. Заказано. А сама-то ты когда туда моталась?

— Когда, когда?… В старинные года. При Торквемаде еще на Всемирный слет приглашали. А про этих я в телевизоре сериал смотрела.

— Гуся, ну ты же из хорошей семьи, приличная женщина, не стыдно тебе «мыльные оперы» смотреть?

— Сноб ты, Василий… А Майк — мальчик неплохой. Вот послушай, как заливается, чисто соловей!

При упоминании своего имени Майк чуть не брякнулся с печки. Он совершенно не мог взять в толк, что нужно от него международной банде. В голове проносились все виденные в кино варианты, но его скромная особа явно в них не вписывалась. Лельский задержал дыхание, вслушиваясь в дальнейший разговор.

Собеседники неспешно ели, потом подняли бокалы с красным вином.

— За доченьку! — провозгласил мужчина.

— За Снежану! — подтвердила бабка. Она совсем утратила народность речи, и только изредка проскакивало у нее просторечное выражение. А мужчина походил скорее на какого-то из российских императоров, чем на мафиози отечественного розлива.

При мысли о том, что его Снежка — родня этим преступникам, Лельский аж скривился. Теперь он понял, откуда на ней такие меха и драгоценности. И еще понял, почему его жена всегда отмалчивается, когда он интересуется ее родными. «Значит, она от них сбежала, — понял Майк, — а все мои приключения в дороге — дело рук ее папочки. Непонятно только, почему они сразу меня не прикончили. Выстрел из пистолета на пустынной дороге — и адью! Может, боялись, что Снежана узнает и не простит им?… А так замерз, ну и черт с ним… Менты даже уголовное дело открывать не станут. Дело в праздники, мало ли бедняг потом находят…»

Старуха в унисон мыслям Лельского сказала:

— Напрасно ты, Вася, Кику посылал. На нее ж и глянуть гребостно… Да и Лихоманка эта — пустое дело. Как-никак его дочь твоя охраняет неусыпно. Да и Маню к нему приставила…

— Ну, насчет Кики ты не скажи. Есть такие любители… А Лихоманка, что ж? Задержала его чуток — и то дело. Ты ж уложение от Коровьева года помнишь? Если Снежана проведет с ним святки, то мы к ней претензии иметь не можем. А без машины он аккурат неделю домой добираться будет, если доберется, конечно…

При мысли о том, что Василий прав и домой ему, может быть, и вовсе не попасть, Майк заволновался. Он лежит тут в логове врага, на полатях, а бедная девочка ждет его там одна-одинешенька. И может не дождаться. И ведь никого у нее нет, кроме этих кошмарных родственничков с их дурацкими условиями и договорами. Но тут старушка сказала такое, что Майк похолодел, хотя у него и без того зуб на зуб не попадал. В доме почему-то стало совсем не жарко.

— Да хоть и придет он домой сегодня? Ну и что?!! Проку ему с этого не будет. Ты сам подумай, Василий, она ж, считай, что из снега. Навроде Мани. А Майк — молодой, горячий! Год-другой потерпит, а потом к обычной девке побежит. Человек, он тело любит. А Снежана наша не так воспитана, чтобы гадости терпеть, вот она к нам и вернется. А уж мы ее, лапочку, и пожалеем, и приласкаем. Вот так-то, братец.

— А я ее в Сорбонну отправлю. Точно. А может, к дедушке, на Аляску, — припечатал Снежанин папочка.

Несомненно, старуха отлично разбиралась в особенностях Снежкиного темперамента. Майк даже заслушался. Правда, очень печально стало у него на сердце. И даже послышалось ему, что где-то далеко тихо-тихо плачет и жалуется родной голос. Но он тут же успокоился. В конце концов, себя-то он знал хорошо: может, ему чистота и холодность как раз и нравятся в Снежке больше всего.