Макс фон дер Грюн - Лавина

— Ты прав, мне надо уехать. Но куда? Если я останусь в городе и кто-то меня встретит — ведь в письме все сказано, — то отцу крышка и заводу тоже. Я сама виновата, тешилась иллюзией, что в таком большом городе можно прожить четыре с половиной года незаметно, но это было роковое заблуждение. Наверняка есть хоть один человек, кто обо всем знает. Да, прежде эти люди не смели сунуться — ведь я была под защитой Хайнриха… Ладно, мне надо уехать. И немедленно.

— А куда?

— При случае я тебе об этом сообщу. Там, куда я сейчас уеду, меня никто не найдет. Пошли!

Она принесла из спальни свою сумочку, огляделась еще раз в гостиной, будто хотела распрощаться со всеми красивыми вещами, потом бережно подтолкнула меня к двери и тщательно заперла ее.

У подъезда стояла ее машина. Матильда кивнула мне, и я понял, что удерживать ее бессмысленно, а расспрашивать бесполезно. Я смотрел ей вслед, пока она не свернула у светофора, а потом почувствовал даже облегчение от ее поспешного бегства.

Не долго думая, я сел в машину и поехал на квартиру к Шнайдеру. Я звонил долго, но никто не открывал. Был праздник, и он мог уехать. Но это было не в его привычках. Он наверняка уже знал об этом письме, кто-то должен ведь был сообщить ему: Адам, Хётгер или кто другой.

Я ехал по почти безлюдному городу к Ганновершештрассе, а когда приблизился к заводским воротам, то увидел во дворе того, кого искал. Шнайдер как раз выходил из своей машины перед административным корпусом. Вахтер поднял передо мной шлагбаум, забыв поздороваться, и посмотрел мне вслед с некоторым смущением.

Шнайдер заметил меня и стал ждать у лестницы; мы молча вошли в заводоуправление, поднялись на лифте на четвертый этаж. Коридоры были пустынны, все кабинеты открыты вовнутрь, пахло чистящими средствами.

В своем кабинете Шнайдер сел за письменный стол и, не глядя на меня, уставился через распахнутую, обитую дерматином дверь в приемную. Весь съежившийся, он казался постаревшим лет на десять и постанывал, будто от боли. Наконец он поднялся и стал быстро ходить от стола в приемную и опять к столу.

— Если бы все это было сплошной клеветой, — сказал он. — Скверное в этом письме то, что оно наполовину правда.

— Знаю, — сказал я.

Шнайдер остановился передо мной, удивленно взглянул на меня, положил письмо на письменный стол и спросил:

— Вы тоже получили эту пачкотню? Не случайно же вы оказались здесь в чудесный праздничный день.

— Я узнал обо всем от вашей дочери. Она позвонила и попросила подъехать. Она была в полном смятении, боялась за вас. Потом я поехал к вам домой, а оттуда — сюда, потому что думал найти вас тут.

— Где сейчас моя дочь?

— Она села в свою машину и уехала.

— И вы ее не удержали?

— Было бы бесполезно. Честно говоря, я и не хотел. Считаю, что будет лучше, если она на какое-то время исчезнет с горизонта.

— Может, вы и правы. А кто стоит за этим письмом?

— Знаю не больше вас, хотя у меня есть одно подозрение.

— Намерение отправителя ясно. Если о письме узнают газеты, начнется светопреставление. Между прочим, это Хётгер позвонил и сообщил мне новость. Бедняга был в полной растерянности. Потом пришел ко мне и принес письмо… Не знаю, что будет завтра на заводе, знаю только, что уже не будет так, как раньше… И все-таки меня кое-что успокаивает, а именно поведение Хётгера. Он сказал, что это письмо — свинство. Если бы его сочинитель мог доказать все, что утверждает, то поставил бы под этой бумажонкой свою подпись… Знаете, господин Вольф, для простых людей нет ничего более отвратительного, чем анонимные обвинения, в этом я всегда убеждался. Пойдемте, выпьем пива. В конце концов, не можем же мы сидеть здесь до утра и предаваться унынию.

Мы шли рядом по коридору к лестничной площадке. Немного не дойдя до стеклянной двери, Шнайдер на ходу заглянул в кабинет Гебхардта и вдруг остановился. Вошел в кабинет, сел на край письменного стола и огляделся, будто впервые увидел этот кабинет, отличавшийся от других только вдвое большим размером и более солидной обстановкой.

— Вам ничего не бросается в глаза? — спросил он.

— Нет, ничего. Все как обычно, в полном порядке.

— Да, в порядке. И все же чем-то этот порядок нарушен. Не знаю чем. Черт побери, не могу точно сказать. Может, мне все только мерещится и у меня уже начинаются галлюцинации?..

Он слез со стола и медленно повернулся вокруг себя, внимательно рассматривая каждую мелочь. И вдруг заметил то, что нарушало обычный порядок: из-под кожаного бювара высовывался белый треугольник. Шнайдер вытащил его, схватив двумя пальцами. Это был листок бумаги, вырванный из маленького блокнота. Шнайдер поднял бювар и нашел еще два листочка; держа их в руке, он снова уселся на стол.

— Подойдите и прочтите вместе со мной, — обронил он.

На всех листках были написаны от руки варианты письма, отправленного с курьером пятистам заводчанам.

— Почерк Гебхардта, — определил Шнайдер. — Мы гадаем, строим предположения, а эта гнида даже и не чешется. Гебхардт, просто поверить не могу! Но почерк, несомненно, его. Так что вы теперь скажете? Кого вы подозревали?

— Я не так удивлен, как вы, мои подозрения были вполне справедливы.

— А почему вы подумали именно на Гебхардта?

— По одной-единственной причине. В его письме сказано, что Манфред Шнайдер отлично замаскированный коммунист, хотя официально состоит в СДПГ. По смыслу это то же самое, что сказал мне о вас Гебхардт после первого заседания правления.

Шнайдер сунул листки в карман пиджака и сказал:

— Ну и кретин! Ведь он сам подписал себе смертный приговор. Гебхардт просто ослеплен ненавистью.

— Почему же он не написал это письмо дома?

— Очень просто: люди его склада чувствуют себя в форме только на работе. Дома у них головы нет, только шлепанцы на ногах.

Потом Шнайдер позвонил вахтеру.

— Проверьте в своем журнале, — потребовал он, — кто после окончания смены в страстной четверг приходил на завод и сколько времени здесь провел.

От вахтера, который обстоятельно зачитал записи, мы узнали, что, кроме охранников из караульной службы, господин Адам был здесь в страстную пятницу с одиннадцати до тринадцати часов, господин Гебхардт в страстную субботу с четырнадцати до девятнадцати часов, а в пасхальное воскресенье господин Хётгер провел полчаса в помещении производственного совета.

Шнайдер задумчиво положил трубку. Потом, не долго думая, снял со стены фотографию: на праздновании сорокалетия службы Гебхардта Бёмер вручает ему грамоту и золотые карманные часы.

Шнайдер вынул фотографию из рамки, вложил ее в целлофановый пакет, который нашел на столе для хранения документов, и вышел из кабинета. Будто одержимый, он помчался вниз по лестнице, а я за ним, не спрашивая, куда он так устремился. Во дворе он открыл свою машину и крикнул мне поверх крыши: