Макс фон дер Грюн - Лавина

— А коллега Хётгер? Чем ты занимался на заводе в течение получаса?

— Я писал дома доклад для очередного общего собрания, для этого мне понадобился последний протокол. Он лежал в шкафу, в комнате производственного совета.

— А вы, господин Гебхардт? Вы были здесь в страстную субботу. Что вы делали на заводе?

— Господин Шнайдер, хотел бы попросить, ведь это как допрос.

— Если угодно — да. В конце концов, это письмо не первоапрельская шутка. Причем речь идет не обо мне лично, речь идет по меньшей мере о судьбе фирмы, это, видимо, ясно каждому. И я уверен, что в случае с письмом, пусть это даже дело рук одного человека, без подстрекателей не обошлось. Нас хотят задушить и нашли кого-то, кто прекрасно осведомлен о наших внутренних делах. Недурно! Этот человек хорошо знает адресную картотеку. Он предусмотрел, чтобы членам правления письма не посылали. Или, может, вы получили письмо с курьером, господин Гебхардт?

— Я? Разумеется, нет. Почему вы спрашиваете?

— Ведь я спрашиваю не только вас, но вас особенно.

— Ничем не могу объяснить это письмо.

— В самом деле не можете, господин Гебхардт?

Шнайдер вынул из синей папки, лежавшей перед ним на письменном столе, три листка с рукописными набросками и поднял их над головой, будто мы не знали, в чем дело. Потом он встал и аккуратно положил листки на курительный столик, возле которого сидел Гебхардт.

Гебхардт побледнел и вдруг резко схватил и скомкал листки.

— Господин Гебхардт, это всего лишь фотокопии, — сказал Шнайдер. — Оригиналы я передал адвокату, который от моего имени привлечет вас к суду. Обычно вы сама осторожность. И вот впервые изменили своим привычкам. Зачем же вы оставили эти листки у себя на письменном столе? Почему не уничтожили их? Ваши покровители будут очень раздосадованы. Это господин Зиберт, господин Цирер, господин Вагенфур?

Гебхардт растерянно оглядывался по сторонам, потом сделал вид, будто хочет на кого-то наброситься. Хётгер и Адам смущенно уставились в пол. Все молчали, и вдруг Шнайдер расхохотался, пряча за смехом горечь разочарования и гнев.

— Господин Гебхардт, — наконец произнес он, — прошу вас немедленно покинуть территорию завода. В свой кабинет вы больше не войдете. Я велел его запереть, пока вы здесь сидели. Личные вещи вам отвезет курьер. А теперь отдайте мне ключи. Все остальное уладит потом полиция или суд.

— Только не полиция, прошу вас, — почти шепотом произнес Гебхардт.

— Слишком поздно, — сказал Шнайдер. — Вы дожили здесь до почтенных седин, господин Гебхардт, вы живой экспонат этой фирмы. Что же побудило вас швыряться теперь грязью? Со вчерашнего дня я пытаюсь найти логику в вашем поступке, в самом деле пытаюсь, но не нахожу никаких объяснений. Может быть, вы дадите их нам?

Шнайдер ходил взад-вперед по кабинету. Я видел, что в нем происходило. Потом его гнев прорвался наружу.

— Я не хочу больше никого щадить, меня уже тошнит. Я не хотел этой должности. Бог-отец навязал ее мне, а я принял ее потому, что видел в этом шанс для завода и для рабочих. А теперь раз уж я занимаю эту должность, то буду защищать ее клыками и когтями и не позволю погубить ее таким людям, как вы, господин Гебхардт, да и другим тоже, кем бы они ни были и каким бы влиянием ни пользовались в этой стране. Вы можете потом назвать полиции или суду ваших покровителей, я их и так знаю и знаю даже, где они находятся. После смерти Бёмера я должен был чувствовать, что вы не остановитесь и перед убийством.

— К этому я не имею никакого отношения! — воскликнул Гебхардт, чуть не плача.

— Я готов верить вам на слово, господин Гебхардт, но Хайнрих Бёмер не забрался бы сам на колокольню. Я верю также, что вы неподкупны, деньгами разумеется. Вы все делаете по убеждению, как те промышленники, которые жертвуют миллионы разным партиям и тем самым обеспечивают собственную власть. Вот что делает столь опасными таких типов, как вы. Разве не по убеждению вы пресмыкались перед «Уорлд электрик», с тех пор как поняли, что Бёмер не продаст завод? Потом вы надеялись на гранд-даму, но ее действия захватили вас врасплох и совершенно расстроили планы ваших покровителей. Конечно, гранд-даму не повесили, как ее мужа, все-таки леди, но, впрочем, и она у вас на совести, поскольку покойники не ездят на машинах. Ведь вы принимали в этом участие, не так ли?

— Нет-нет! — вскричал Гебхардт. — У нее отказало сердце, это было ужасно, ужасно!

После этого признания наступила гробовая тишина, вряд ли можно было смутить нас сильнее. Гебхардт попался в ловушку, которую, вероятно без умысла, подстроил ему Шнайдер. В этот момент Гебхардт мог спокойно уйти из кабинета, никто из нас не сумел бы его остановить. Хётгер вытаращил на него глаза, будто перед ним чудовище.

Тогда Гебхардт начал тихо плакать и вдруг зарыдал неудержимо.

Адам вопросительно уставился на Шнайдера, как будто тот мог что-то объяснить.

— Господин Гебхардт, — Шнайдер обрел наконец дар речи, — сейчас уходите, но мы с вами обязательно еще встретимся — в суде.

Гебхардт встал и покинул кабинет.

Немного помедлив, Шнайдер открыл окно и глубоко вздохнул.

— В нашем городе не очень чистый воздух, но все равно чище, чем здесь, в кабинете, — сказал он. — Господин Адам, мы потеряли много времени, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы три автопоезда были загружены еще сегодня. Хётгер, ты вернешься на завод. Послушай, что говорят, и, если возникнет хоть малейшее волнение, за словом в карман не лезь. Теперь ты можешь прямо сказать людям, кто написал это письмо. Я все равно прикажу вывесить на доске объявление, чтобы с моей стороны все было официально, и не скрою также, что возбужу против Гебхардта дело за клевету, гнусные сплетни, нанесение производственного ущерба и поношение покойника. Адвокат найдет и того больше. На заводе же нам нужен порядок, порядок и еще раз порядок.

Хётгер и Адам ушли подавленные, не попрощавшись. Я хотел пойти за ними, но Шнайдер удержал меня.

— Мне нужно еще обсудить с вами один принципиальный вопрос, господин Вольф. Меня удручает не полуправда, которой исподтишка обстреливают меня, нашу модель и фирму, мне важно знать: кто вдохновители? Об этом нам слишком мало известно, и, конечно, Гебхардт на суде, если до этого дойдет, не назовет ни одного имени, потому что может и должен рассчитывать на заступничество этих людей. Но что меня больше всего беспокоит, так это условия, в которых наша модель должна функционировать и приносить прибыль. Хотя наше правительство всячески поддерживает предпринимателей, но с нашим заводом дело особое — пятьсот акционеров на одном предприятии, — тут мы в одиночестве. Гебхардт однажды сказал, что наша модель коммунистическая. Это, конечно, чепуха, но тем более опасная, что в этой стране миллионы людей верят и охотно будут верить в такие глупости… Вы не хуже меня знаете, что мы кто угодно, только не коммунисты. Наш эксперимент обещает лишь немного больше справедливости, а этого можно достичь и капиталистическими методами. Поэтому мне надо строже руководить предприятием, если мы не хотим потерпеть крах по своей вине. Я хочу по возможности предотвращать назревающие конфликты, короче говоря, я хочу с согласия правления выйти из Союза предпринимателей, а также из профсоюза металлистов. Причина одна. Если начнутся забастовки, а к тому идет, предприниматели призовут к локауту. Забастовку на нашем заводе я сумею предотвратить. О локауте не может быть и речи. Спасибо мне не скажет никто. В профсоюзе меня заклеймят как предателя, у предпринимателей тоже. Наша модель не укладывается ни в какие рамки. Поэтому мне наплевать и на тех, и на других. В мае я доведу до сведения коллектива, что уже к тридцатому июня мы подсчитаем прибыль, а потом приступим к ее распределению. Для бухгалтерии это не сложная проблема. И тогда каждому будет выплачена его часть прибыли за полгода вперед, это успокоит людей.