Фигль-Мигль - К вопросу об актуальности художественной литературы

Она: Роза Сарона и Лилия Долин, дивная красота, оправленная в блеск драгоценностей; благородство осанки, голоса, взгляда; возвышенная и мужественная душа; деятельное милосердие. Он: опаленный мятежным пламенем страстей, наглый, своевольный; глаза — смелые, нрав — запальчивый, высокомерие — врожденное, свита — дикая, чужеземная, блистающая роскошью; на щите — летящий ворон держит в когтях череп, под ним надпись: Берегись ворона. Ну что, красивая пара — была бы.

Но она любит хлыща, блондина, черствое золотое сердце. И каждый знает, что надежды нет.

Зная, что надежды нет, выводы можно сделать всякие. Гнуть, например, как ни в чем не бывало свою линию. Если втуне пропало разбойничье ухарство — испробовать рыцарские подвиги. Подвиги не оценены как должно — сочетать плен в потайной каморке с уговорами. Вновь отпор? Тогда уже гроссмейстер ордена Лука Бомануар (конечно, нужно было додуматься спрятать еврейку в стенах прецептории) приготовит беду, грозящую раздавить обоих. Ставки растут. Всякая страсть начинает с доблестного тщеславия — на ристалище в Ашби, в интерьерах горящего замка, — а заканчивает Бог весть чем: готовностью приносить жертвы, отступничеством. “Быть с тобой” оборачивается “быть против всего мира”. Против всего мира? Да с удовольствием, лишь бы с тобой! И опять — раз за разом — он говорит: “Помиримся, Ревекка”. — “Помиримся, если хочешь, — отвечает она (и чуть ли не плечами пожимает), — но только на расстоянии”. И все, что делает после Бриан де Буагильбер, — одна отчаянная и обреченная попытка это расстояние (невеликое, непреодолимое) уничтожить.

Что именно он делает? Мы уже намекали что — все то же. Он ли последователен, или последовательна страсть, заставляющая проходить по одной и той же дороге всех, кто вообще на подобный путь отваживается? Мы ставим вопросительный знак просто так, не столько даже имитируя попытку развести руками, сколько подчиняясь необходимости отмежеваться и размерять этапы чужого большого пути с удобной высоты малодушия. Человек и его судьба — судьба и дорожка, по которой судьба едет верхом на человеке — как их различишь в облаке пыли.

Вот Буагильбер — разбойник: спецоперация задумана им, поскольку он поиздержался, а отчасти и для того, чтобы заесть горечь афронта на турнире; денежные мешки старого ростовщика и черные очи его дочери для него равнопривлекательны, и он уже думать забыл, как в его устремленных на леди Ровену глазах загорались (“словно искры на углях”) огоньки. Леди Ровена — это было так давно, неделю назад. С тех пор (в день, когда Ревекка заставила отца подобрать на арене раненого Айвенго и перевезти его в Ашби) Буагильбер дважды поворачивал коня, чтобы еще и еще полюбоваться на прекрасную еврейку. (А де Браси, которому леди Ровена предназначена, все-таки опасается: ты так уверен, говорит он, что тебе все простится, что не станешь церемониться из-за пустяков, да и потом — все знают, что в Палестине законы служения дамам подвергаются очень широкому толкованию.)

Вот Буагильбер — демон: шуточки (в том числе — кощунственные), учтивые угрозы, гневное нетерпение.

Буагильбер — демон озадаченный: как только Ревекка произносит с парапета над бездной свою ответную угрозу (“мое тело разобьется о камни этого двора прежде, чем я стану жертвой твоих грубых страстей”), его решительность (“никогда не отступавшая ни перед чьей скорбью и не ведавшая жалости”) сменяется восхищением перед ее твердостью. Он даже клянется (“я преступал многие законы, нарушал заповеди, но своему слову не изменял никогда”) не наносить ей никакой обиды и сразу же принимается (ибо именно таково, полагаем, воздействие вдохновенной и величественной красоты на храбрейших, гордых, дерзких, злобных и сластолюбивых рыцарей) оправдываться. И следуют обычные жалкие слова (“я от природы совсем не таков, каким ты меня видишь”) — обычная жалкая история (“но моя месть обошлась всего дороже мне самому”) — и, конечно же, замешана женщина — и, кто б сомневался, это недостойная женщина (“а я искренне любил ее и жестоко отомстил за свою поруганную верность”).

Буагильбер — искуситель: пылкий и деятельный мятежник, о котором поговаривают и как о еретике, предлагает разделить с ним его собственное честолюбие (“А честолюбие! Это такое искушение, которое способно тревожить человеческую душу даже среди небесного блаженства”), с мощью затейников исторических писателей изображая всевластие тамплиеров и костры их амбиций (“наши железные стопы поднимутся по ступеням тронов, и наши железные перчатки будут вырывать скипетры из рук венценосцев”). А когда она напоминает о своем происхождении, просто отмахивается (“на тайных совещаниях нашего ордена мы смеемся над этими детскими сказками”) — и подобное отсутствие предрассудков приятно веселит, особенно в сравнении с ситуацией, когда “одно слово, подобно магическому заклинанию”, сразу заставило Айвенго лишить “бедную Ревекку рыцарского преклонения”. И какой комплимент напоследок: “Не прошу прощения за то, что угрожал тебе насилием. Благодаря этому я узнал твою душу. Только на пробном камне узнается чистое золото”.

Буагильбер — рыцарь, сперва сделавший все возможное для обороны крепости, потом пробившийся (“но в каком ужасном виде!”) в пылающую башню и (“ты увидишь теперь, как я сдержу свое обещание делить с тобой и горе, и радость”) вынесший Ревекку оттуда, “невзирая на ее отчаянные крики и на угрозы и проклятия, которые посылал ему вслед Айвенго”. Вот он выигрывает последнюю схватку, вот заботится о безопасности своей добычи (“он беспрестанно возвращался к ней и, не заботясь о том, как защитить самого себя, держал перед ней свой треугольный, выложенный сталью щит”), вот бежит в сопровождении небольшой свиты (предварительно осведомившись у плененного де Браси, не можно ли тому чем помочь).

Буагильбер — в бешенстве от очередного отпора: чего только он не претерпел в предыдущем абзаце, а теперь “эта своенравная девушка меня же упрекает, зачем я не дал ей там погибнуть, и не только не выказывает никакой признательности, но не подает ни малейшей надежды на взаимность”.

Буагильбер — хорохорящийся (“Буагильбер не может жертвовать своей жизнью и честью, если ему платят за это только попреками и презрением”); но уже не он и не она руководят интригой: вот-вот прозвучат обвинения в колдовстве, и для сожжения гнусной волшебницы (“но раз ваша высокочтимая мудрость обнаружила, что эта распутная еврейка занимается колдовством”) начнут мало-помалу собирать дровишки.

Буагильбер — в смятении: что ни сделай (“дорого ты обойдешься мне, Ревекка”), все к худшему. Черт принес сюда “полоумного старика” гроссмейстера! Им не дадут бежать, он не может открыто взбунтоваться (“попробуй пойди к Луке Бомануару, объяви ему о своем отречении от клятвы послушания и посмотри, долго ли после этого своевольный старик оставит тебя на свободе”), на суде он молчит, “с величайшим усилием” подавляя гнев и презрение; даже хитрость храмовника оборачивается против него: по совету его записки Ревекка просит Божьего суда, но тому, кто намеревался быть ее защитником на поединке (“конечно, под видом странствующего рыцаря, искателя приключений”), приказывают выступить на стороне ордена — прямо противоположной. От ужаса и горя у него мутится в голове, он готов то бросить в лицо гроссмейстеру отречение, то мгновением ока перенестись “в какую-нибудь дальнюю страну, куда еще не проникли человеческая глупость и изуверство”, то жалеть (“вот до чего я дошел, Ревекка, вот чего бы желал, чтобы только быть ближе к тебе в жизни”), что не принадлежит к ее отверженному племени. Он живет как в чаду или в аду: реальность кажется до того нереальной, что проходит перед глазами страшным видением, воздействуя на воображение, но не рассудок.