Фигль-Мигль - К вопросу об актуальности художественной литературы

Буагильбер — молящий: одержимость довела его до того, что он начинает торговаться (“так не осуждай же меня, если я поставлю некоторые условия, прежде чем ради твоего спасения пожертвую всем, что для меня было дорого”) — а ведь это совсем не просто, если не умеешь или нет призвания — и вот честный хамский торг на полуслове срывается в мольбу: “Если я появлюсь на ристалище, я обязан поддержать свою боевую славу. <���…> Если же я не явлюсь, меня лишат рыцарского звания, я буду опозорен <���…> утрачу свою славу, свою честь, лишусь надежды на такое величие и могущество, какого достигали немногие из императоров <���…> а между тем, Ревекка, всем этим я готов пожертвовать, — прибавил он, бросаясь к ее ногам, — все брошу, лишь бы ты сказала: Буагильбер, будь моим возлюбленным”. И она говорит: “Не думай о таких глупостях, сэр рыцарь” — и, дескать, поезжай к регенту, к королеве-матери, обратись к английскому престолу.

“Я не хочу иметь с ними дела, — продолжал он, хватаясь за полу ее платья, — я обращаюсь только к тебе”.

Вымаливать любовь или хотя бы обещание попытки полюбить, конечно, нехорошо (“потому что ведь это чистое безумие”) — но хорошо ли грузить безумца холодными разумными речами (“опасаясь слишком прогневить необузданного рыцаря”, однако в “твердой решимости не только не принимать его предложений, но и не прикидываться благосклонной к нему”). Ревекка ни разу не называет действительной причины; скажи она: ты мне противен, сэр рыцарь, и вообще я люблю другого, — что бы тогда было? Два трупа, три трупа вместо одного? Или ни одного? Как за ее платье одной рукой, так другою храмовник цепляется еще за гордость (“я могу отказаться от Ордена, но унизить или предать его — никогда”), за мечты о новых путях к величию (“и вместо гроссмейстерского жезла у меня в руке будет царский скипетр”) — достаточно толкнуть посильнее, пусть сильнее вцепится в то, другое; а ссылаться на любовь к отечеству, твердость в вере — разве это радикальный способ оттолкнуть? Кто из людей сочтет эти достойные вещи настоящим соперником?

Спасибо, что страсть не бегает по кругу, и остается сделать только два последних шага: отчаяние умалишенного (садись скорей ко мне за спину, на моего Замора, благородного коня, — нас не догонят) и смерть (“не тронутый копьем своего противника, он умер жертвой собственных необузданных страстей”). Буагильбер обезумевший, Буагильбер — мертвый. Все как по нотам.

Читатель (в чем сущностное отличие читателя от человека) всегда на стороне обделенного; так кто же обделен? Ревекка? Похищенная, заточенная, обвиненная в колдовстве, ждущая мучительной смерти? У нее вон сколько всего: и светлое чувство, и твердость в вере отцов, и добродетели, “которые держатся на скалах вечности”, и (прошу прощения) харизма — а у храмовника только мечты, призрачные утехи честолюбия и убившая его страсть… И чтобы уж совсем добить (вот тут сэр Вальтер сделал непоправимую оплошность, чтобы не сказать — подлянку), делающие его смешным мелкие психологические неточности. Например, ни один гордый человек не скажет о себе, что он, дескать, гордый и вообще знай, что Буагильбер никому в мире не уступает; таким я останусь: гордым, непреклонным, неизменным. (Ах, как цинично посмеялся над чем-то таким Козьма Прутков в бессмертных своих балладах.)

Все на свете можно победить, высмеяв — но это уж никак не победа на турнире.

Романтическую литературу до сих пор гонят и высмеивают хотя бы потому, что она до сих пор доставляет читателю удовольствие. Коктейль по ее рецепту (серьезная печаль в точной пропорции с простодушием, ломтик ужаса и ломтик чего-нибудь сладкого; не взбалтывать) может вызвать что угодно: привыкание, похмелье, отрыжку, — но его вкус памятен, как волшебство (как детские страхи и игры, если угодно; “Али Баба!” — “О чем слуга?”). Как памятны эти странные пары: Буагильбер и Ревекка, гурон и Кора Мунро, Швабрин и Маша Миронова, Свидригайлов и Дунечка, доктор Ганнибал Лектер и агент Старлинг. Почему так, и что было бы, если? Все знают, что в случае “если” не было бы ничего хорошего и хотя бы вполовину столь же красивого — и читатель радостно смиряется с трагедией, в которой есть какая-то обнадеживающая простота, что-то безусловно чистое и, слава Богу, далекое от жизни, насколько это вообще возможно. И не усиливается ли удовольствие от пакостного, мутным фоном мреющего знания, что критический реализм изнасиловал бы упрямую девицу прежде, чем она открыла рот для великолепных речей? С точки зрения литературы не существует иной реальности, кроме как изложенной в письменном виде, и множественность стилей (как множественность миров, а не взглядов на один мир) только подчеркивает иллюзорность происходящего по ту сторону бумаги — однообразного, как невроз. Точно так же (все перевернув) можно посмотреть на литературу глазами жизни. И если говорить о несовместимости иллюзий (по аналогии с несовместимостью лекарств), то именно романтическая литература (это все знают) с жизнью особенно не того. Но по какой причине она не того? Ведь дело не в расстоянии. Мы прекрасно совмещаем себя и звезды посредством подзорной трубы.

Ответ известен даже филологической науке: ибо это кристально ясная литература сильных чувств, не замутненных интеллектуальной тревогой. Чувство и должно быть именно сильным, чтобы воспринимать и изучать его, не прибегая к помощи микроскопа. А поскольку привычка пользоваться в подобных случаях микроскопом давно укоренилась, сильные чувства как предмет исследования отвергаются. Слона видно и без лупы, поэтому для лупы он не представляет ценности.

Претыкание № 2: у романтизма, конечно, другое (метафизическое, а не как сейчас, привязанное к практике) понимание зла, при котором разложение души воспринимается как вещь более страшная, чем убийство. (Нетрудно заметить, что золотые образцы русской классики порождены именно этой метафизикой, и если в них чувственная роскошь описаний, детализации создает обманчивый эффект картины с натуры, то все акценты, все действие сосредоточены на том, чего в реальности нет вообще.) Обремененные смертями злодеи так обаятельны, потому что не обременены счетами от психоаналитиков. Подумаешь, до трехсот сарацин покрошил своеручно мужественный рыцарь: страдает-то он от другого. Увидеть бы лица этих былых людей, когда им расскажут о человеческой жизни как высшей ценности. (“Для нас с тобой все это пустяки по сравнению с тем, что мы считаем позором”.) Современному (ставим в скобках уточнение: интеллигентному) человеку приятен такой подход — ибо для него самого невозможен. Когда с одной стороны гнетут высшие ценности, а с другой — потребности человеческой природы, здорово страдает психика. Радует все простое, крепкое, цельнометаллическое. Литературная смелость большинства современных писателей тоже своего рода компенсация (и это нормально) за выстроенную на трусости жизнь.