Елена Блонди - Инга

Она прислушалась к себе. И с некоторым удивлением поняла — он говорит правду. Да и какая разница, помнит или нет. Кто-то вот помнил точно. И приехал. А чем все закончилось?

Она поспешно сбыла эти мысли внутренней Инге, пусть упивается горем. Повернулась к Петру, улыбаясь ему своей новой улыбкой.

— Верю, Петр. Как хорошо, что приехал. Надолго?

— Увы, — он развел руками, задержал ладонь на ингиной коленке, настороженно слушая. Но та сидела молча, глядела на него темными глазами.

— Всего-то на три дня. У меня неделя, но еще к Лильке поехать, в Ялту, жена отправила ее на турбазу, так что вот…

Инга встала, выбрасывая травину. Поправила лямочки сарафана.

— Если ты, правда, ко мне, я рада.

Снова улыбнулась. Конечно, рада. Он отвлечет ее. А еще можно будет напиться, а еще…

Слушала свое тело, которое за последние сутки так жарко и горячо любила, а перед тем ненавидела, и после ненавидела тоже. Которое она полагала способным совершить чудо. Но чуда не произошло. Его остается выкинуть, на помойку. Не нужное. А тут Петр со своими быстрыми взглядами. Ну что же, если выкидывать, то с треском и шумом? Но перед тем поглядеть самой, и показать этому, что сбежал, от чего отказался.

— Ты не слушаешь.

— Что?

Шли рядом, солнце увеличивалось и краснело, присаживаясь на макушки сосен.

— Мне нужно очень много тебе рассказать. Только тебе. Смешно, конечно.

— Смешно, потому что мне?

— Ну, — он смешался, мысленно обругав себя.

С ней стало неуютно. Ни капли той безоглядной и радостной доверчивости не осталось. Будто рядом шла не семнадцатилетняя барышня в цветастом платьице, а умудренная жизнью и горем женщина, причем, красивая, и потому все ее горести именно от этого. Петр собрался было расстроиться, но что-то появилось в ней такое, что заставляло, напрягаясь, ощущать покалывание под кожей. Может быть, она весь этот год безоглядно валялась с мальчишками? Или мужчинами, что старательно портили ее, выращивая на месте чистоты сладкую плесень? Но нет, тут что-то не столь простое. Да и шлюх по призванию он узнавал сразу. И никогда не любил, брезговал.

Она взяла его руку. На ходу улыбнулась, просто так, как та самая прежняя Инга.

— Не волнуйся. Я понимаю. И хочу, чтоб рассказал, если тебе важно.

Он не знал, это Вива в ней, ее постоянное неустанное благородство, которое не позволяло обиду на одного переносить на весь мужской род. Но кивнул с облегчением, поняв — приехал не зря.

Ближе к ночи они сидели у самого края черной огромной скалы, за маленьким столиком. Ели мороженое, пили легкое белое вино. Тут было совсем немного народу, черная вода плескалась о галечный язык пляжа.

Инга, сходив домой и переодевшись в любимое синее платье, слушала.

— Все изменилось. И все — не так. Понимаешь? И началось с тебя, летняя девочка. Картина, она оказалась первой. За ней пришли другие. И они все очень настойчивы. Их нельзя не писать! Но чем дальше я работаю, тем сильнее мое одиночество. У меня почти не осталось друзей.

Он усмехнулся, допивая и наливая себе снова.

— Сначала я пытался усидеть на двух стульях. Даже тебе по телефону бодренько так, ах я совмещаю, живопись и шабашку. Врал. Вернее, не знал, как будет. Понимаешь, или я пишу. Или нет. Оказалось, не дано середины. И вот пишу я траву, усыпанную белыми и розовыми лепестками, беленый ствол сливы на краю холста. И — свет. Через невидимую крону — этот свет! Солнечный, но белый с розовым нежнейшим. Ты представляешь? Да что я, это ведь ты мне рассказала, об этом свете, в апреле. Ну вот. И приходит Наталья, говорит, Лильке надо в бассейн. Абонемент. Мне — техосмотр машины. А ты тут — с травой своей. Я растерялся. Оно ведь настоящее, понимаешь! И должно быть только такое! Но оно, такое, — не продается. Натали говорит, я понимаю. Но ты же можешь, написать заказ, а потом, когда будет свободное время…

Он махнул вино, в два глотка, скривясь, передразнил:

— Свобо-одное вре-емя… Да где его взять теперь? И я получаюсь паршивый муж и никудышный отец. Вместо них я — тоже мне худо-ожник. И покатилось. Если такой талантливый, то почему такой бедный? Ну, есть такая хитрая поговорочка про ум. Зато я понимаю теперь, почему Лебедев волком на меня смотрел, почему не верил. Каждый день, Инга, каждый день вокруг бесы и бесики, большие и малые. И все они заняты только одним — оттащить меня, оторвать, заставить бросить. Я, конечно, фигурально выражаюсь, ты не думай.

— Я понимаю.

— Правда? Черт, я не зря рвался сюда. Как хорошо. Ты понимаешь. Сейчас ты одна понимаешь! Я ведь надеялся, ну, поперву, — слава, восторги, да. Тьфу. Но после пришла другая надежда. Что я не один. Ну, хер с ним, думаю, с Генашей. И другими. Но вместо них, стервецов, явятся мне соратники, такие же, как я, чокнутые на вечности. А нету. Лебедев мне процитировал, ты говорит, царь, живи один. Знаешь это что?

— Нет.

— Пушкин сказал. О поэте. Чем больше царь, тем огромнее одиночество! И даже если появятся соратники… Они не соратники, Инга. Вернее, это вовсе другая рать. В ней каждый — один. Не потому что своя рубаха ближе к телу, а потому что уникален. Понимаешь?

Говорил горячо, почти всхлипывая, а Инга с жалостью смотрела на безвольный подбородок, не понимая особенно причин для своей жалости, но что-то смутно предвидя для этого изменившегося человека. Женское знание, та самая высмеянная женская логика, напрямую связанная с интуицией, когда крошечная деталь, неверно выбранный цвет рубашки или вот форма подбородка после заставят сказать — я сразу поняла, что будет.

— Ты останешься? Инга, девочка, прости, я сразу, быка за рога. Но три дня всего. И я вдруг понял, как мне это важно. Ты сегодня останешься, со мной? Я там, я снял тот же номер, где мы с тобой. Инга!

Он почти кричал, и она кивнула расстроенному и взволнованному лицу.

— Да, Петр. Хочешь, пойдем сейчас.

Он засуетился, поспешно кивая. Вскочил, подзывая официанта и раскрывая бумажник. Что-то быстро говорил, перескакивая и обрывая сам себя, и вдруг засмеялся, потирая рукой выбритый подбородок.

— Я ехал когда, сбрил бороду. Думал, ты увидишь ведь, вспомнишь, я тогда обещал.

— Я поняла. Петр, возьми нам вина, хорошо?

— Да. Конечно, да. Беру. Белого да? Как это.

«Правильно» успокоилась внутренняя Инга, с ним пусть все другое. Даже вино. Иди, дорогая. И не забывай улыбаться.

Позже, ночью, Инга встала, извинительно отцепляя его руки, ушла в ванную комнату, включила свет над узким зеркалом. Спокойно рассматривая плечи, шею и грудь, такую полную и тяжелую, совсем женскую, сказала шепотом той, за стеклом:

— А вот это уже секс. И никакой любви.

Пописав, совершила необходимые женские мелочи, уходя, покусала горящие, нацелованные губы. И вернулась в постель, садясь напротив Петра, что лежал, закинув руки за голову.