Елена Блонди - Инга

Мысль о Горчике вызвала боль такую острую, что Инга застонала, кинулась к столу, нашаривая полупустую бутылку, и опрокинула в себя, глотая и давясь сладким вином. Держа ее потной рукой, села опять, испуганно прислушиваясь к себе и дожидаясь, когда придет хмель. Попила еще, не чувствуя вкуса, заталкивая в горло комки жидкости, как вату.

И ставя на стол, увидела неровный листок бумаги, с оборванным краем, прижатый полынной бутылкой. Сидела, неудобно повернувшись, разглядывала через мутное стекло стебли-ножки, потом узкое горлышко с радужными разводами. После заинтересовалась своими руками, и когда все десять пальцев и ладони были рассмотрены, вздохнула и покорно взяла письмо Горчика.

«Ляля моя. Ты меня прости, я знаю не простишь но все равно. Ты лучше меня ненавидь как сказала вот. Нельзя тебе со мной. Ты умная и красивая а я совсем не то. Написать вот не могу чтоб поняла ты. Я любить тебя буду всегда. А ты живи. Ты сказала нащет жертвы вот такая с тебя жертва моя ты цаца, живи хорошую жизнь. Поняла? И не ищи. Я бы сказал ты жди а я потом когда вернусь, но не хочу я понимаешь, ты ждать же будешь а я хочу чтоб жила ты. Потому что я люблю тебя. Такая вот моя жертва. Целую твои губы красивые моя ляпушка золотая моя кукла. Будь сщаслива. Сережа»

Инга медленно скомкала листок, смяла, превратив его в тугой бумажный комочек. Смотрела перед собой, через слезы, думая, нужно сжечь, немедленно, порвать в клочки. И забыть. И не было ее. Его. Письма этого.

Пальцы развернули комочек, и уже надрывая бумагу, она расплакалась, разглаживая на коленке дрожащими ладонями. Там же… Там написано, не только это вот злое. Там еще есть, про губы. И — ляля. А еще любить буду всегда. И люблю.

— Скотина!

Комкала и снова развертывала листок, складывала его, боясь опустить в написанные слова глаза. Держала, как будто он уже горит, обжигая ей пальцы. И плача, перебирала ругательства, глядя поверх бумаги на стену, заклеенную картинками.

— Сволочь. Какой же ты. Дрянь такая. Урод белобрысый. Сука уголовная. Па-па-далль во-ню…

Слезы никак не кончались, и она, оборвав ругань, сказала расплывчатой стенке:

— Господи. Я его люблю. В смерть просто люблю ну зачем же так вот. Со мной. Мне зачем это? Как я теперь?

Ей очень хотелось заплакать громко, в голос, упасть, рыдая, и биться головой. Или сломать себе что. Или еще вот режут вены. Наверное, это хорошо, умереть, и нет ничего. Но тогда умрет и Вива, она все же не молодая. И Зойке там с ее Мишенькой тоже придется горевать.

— Блядь, — закричала Инга, снова комкая бумажку в кулаке, — да что вы все, на меня? Ненавижу. Всех вас ненавижу, вы…

Они все пришли и встали напротив, даже Саныч, качая большой головой, вздыхал, укоряя глазами. И все наперебой насмехаясь, молча говорили — а нельзя, дорогая ты наша, теперь тебе жить. Поживать. Была бы как этот… (она испугалась сказать имя, чтоб не сдохнуть от боли, и не сказала), совсем одна. — Никакая собака не пожалела б. А тебе придется жить.

— Любовь! — издевательски протянула Инга, поднимаясь тяжело, как старуха, — любовь! Да идите вы.

Она шла через тени, перемешанные с солнечным светом, выбирая заросли погуще. Увидев впереди силуэты, останавливаясь, пережидая, или лезла в кусты, продираясь, чтоб никого не было рядом, даже в полсотне метров. Внутри все болело от людей. От детского смеха. От парочек, сцепившихся руками. От мерно гуляющих стариков.

Дорога вниз и дальше, к небольшой улочке и дому, стоящему почти в конце ее, болела в ней тоже. Тут кругом, в этой яркой и южной тесноте, они были вместе. Везде болели их встречи, разговоры и взгляды. И не было места, чтоб обойти. Она брела, прижимая к боку сумку со смятым бельем, и сунутой в него скомканной запиской. Вдумчиво переставляла ноги, одну за другой, зная, если вдруг упадет, то кто-то прибежит поднимать и станет близко, а это ужасно больно — видеть лица и слышать голоса. И еще нужно как-то пройти мимо Вивы. И Саныча…

Берясь за штакетину калитки, подумала вдруг холодно и отстраненно. А чего резать вены, дура, что ли. Можно упасть со скалы. Ах, бедная девочка, ныряла и утопла. Вива, конечно, поплачет, но у нее Саныч, а у матери — Михаил гений. У Лики — рыжий Иван. И даже у Ромалэ — Олька Косая.

Спохватилась и снова вернулась к мысли о скале. Без упоения, все так же холодно прикидывая, где и как.

Мельком порадовалась, что ее никто не встретил. Тихо открыла дверь и прошла в комнату. Сунула сумку в шкаф, подальше, закидала бельем. И легла, укрываясь тонким покрывалом, поджала коленки к самой груди. Сглотнула пересохшим горлом.

Нужно полежать, пока мысль о скале думается и держит ее. А когда сделается совсем паршиво, тогда Инга встанет. И выйдет, и поглядит. Можно попросить кого, Вальку, к примеру, чтоб купил ей бутылку портвейна. Лучше две. Если не надумает прыгнуть прям сегодня. В общем, надо попробовать пережить этот день и следующий. Потому что не нужно как идиотке только покалечиться, ах графиня изменившимся лицом бежит к пруду… Значит, нужно не просто прыгнуть. А может, перед тем сожрать чего… Это «чего» тоже нужно где-то взять.

Засыпала, глядя перед собой сухими блестящими глазами. Они закрывались и снова открывались, и было странно — в них не было сна, совершенно, но закрывая, Инга мгновенно падала в какую-то бездну, и, открывая, видела — тени на стене сдвинулись. Лежа без сна, торопливо думала всякое, лишь бы не о ночи, которая была. Понимала, если та вдруг вернется, встанет перед ней во весь невыносимо прекрасный рост, она просто вскочит и побежит, испуганно воя, и как там в этих драмах, станет рвать на себе одежды, и за ней будут бежать люди, хватая за руки. А от этого станет еще больнее и хуже.

— Нельзя, — строго сказала себе сухим шепотом, и опять провалилась в бездну, тут же, как ей показалось, выныривая снова. Рассмотрела перекрестье закатного света на стенке в углу. Хорошо. Уже почти вечер. Хорошо. Время идет.

Снова проваливаясь, вдруг села, испуганно открывая глаза и прижимая руками сердце. А вдруг он не уехал и не убежал? Мало ли написал. Ну, написал. А потом передумал. Вдруг он снова придет? Туда. Или вдруг он дома?

— Идиотка, — сказала себе, снова валясь на постель. И улетела в бездну.

Она не услышала, как вернулась Вива и, поцеловав Саныча, отправила его домой. Улыбаясь, постукала в двери комнаты, просунула голову. И в легком вечернем сумраке улыбка на лице умерла. Тихо войдя, Вива встала над спящей девочкой, страдальчески глядя на горестное лицо, согнутые плечи под наброшенным покрывалом. И, оглядываясь, тихо вышла, села на веранде, подперев голову рукой. Плакала, исходя жалостью и недоумением, спрашивая вселенную и Бога, ну почему так, за что им, вроде бы ни в чем не виноватым, эти женские горести, круто и больно замешенные на сильной любви. Могла бы, все отобрала у нее, кроме счастья, и еще отдала бы свое, из любого куска жизни. Но — только жить рядом, стараясь подставить плечо. А что ей, темному солнышку, плечо бабушки, если она ступила в свою собственную женскую судьбу.