Елена Блонди - Инга. Мир

Эти письма иногда снились Инге. Будто все они превратились в бумажные, выросли огромной горой, возвышаясь над крышей Олегова скворечника. И от ее взгляда, шурша, гора валится, погребая под собой ее жизнь и жизнь близких. Когда сон приснился ей в первый раз, их было не так уж и много.

Она улыбнулась в темноту, слушая, как вдалеке у соседей мурлычет ночная музыка и кто-то кричит в развалинах крепости крошечным радостно-перепуганным голосом.

Ну, да. Не так давно это и было. Семь лет назад они провели в дом нормальный интернет, и именно тогда Инга завела тайный почтовый ящик. Хотела назвать его просто — Сережа яндекс точка ру. Но оказалось, все Сережи, набранные латиницей, давно и прочно заняты. А писать скучно и длинно «Сережа-Горчичников яндекс точка…» она не захотела. Подумала, да сам бы он никогда такой вот. Сидела, перебирала долго. И у нее горели щеки, вроде она и правда, разговаривает с ним, как-то по-новому. Но тут открылась дверь и закутанный в одеяло Олега сказал, моргая сонными глазами:

— Живот болит.

Инга убрала с экрана почтовую страницу и ушла к сыну, он спал тогда через стенку, в крошечном закутке, где кровать и самодельные полки с книгами и склеенными моделями. Наелся чего-то. Тошнило, почти до утра. А утром узнала Вива и порывалась вызвать скорую, еле Саныч ее угомонил.

Когда Олега заснул, Инга вернулась к компьютеру, еще первому, с неуклюжим кургузым монитором, занимающим половину стола. Хотела все напрочь снести. Но все же села, быстро набрала новый адрес. Горчик яндекс точка ру. И уже куняя и вскидывая голову, написала на новый адрес первое электронное письмо из двух слов.

«Привет, Горчичник!»

Сама открыла новый ящик, и ответила, так же коротко.

«Привет, Михайлова!»

Отправила и свалилась спать, зная, Вива глаз не спустит с любимого правнука.

Выспавшись, открыла свой ящик, и в первую секунду сердце дрогнуло, будто не сама она отправляла это, полученное и еще не открытое ею письмо. Нещадно ругая себя, медленно придавила мышку пальцем. Прочитала два слова. Привет, Михайлова!

И заплакала, повторяя себе шепотом, это от усталости все.

Это письмо не было первым. До него была пачка обычных бумажных писем. И десяток первых — проштемпелеваны. Она писала их настоящему Горчику, почти ничего не рассказывая о себе. Просто кричала словами. Ты где, Горчик, дурак, ответь мне, ну пожалуйста! На-пи-ши мне!

Они все вернулись. С чернильными издевательскими штампами. Адресат выбыл. Адресат неизвестен. По указанному адресу… не проживает…

Одиннадцатое письмо, длинное и очень спокойное, отправлять не стала. Просто заклеила и сложила его в обувную коробку, где лежали первые десять. И потом жила. Поживала. Свою собственную жизнь, как и просил ее Серега Горчик, который исчез, чтоб жить свою, совсем от Инги отдельную. Те две его записки тоже лежали в коробке.

За пять лет писем скопилось, сколько же их было? Как утекает память, казалось, все впечатано в душу, но вот она лежит и шевелит пальцами, считая по месяцам… Какая ты однако, регулярная, Михайлова… Писала обычно разок в две недели. Значит, за месяц два-три письма. За год — тридцать. За пять лет — сто пятьдесят конвертиков. Еле влезали в коробку. А горели потом очень хорошо, ярко и быстро. Ни разу не пожалела, да вообще не в привычках у нее жалеть о том, что произошло…

— Неужто, соврала себе, Михайлова? — прошептав, усмехнулась, поняв, да просто не дослушала собственную мысль.

… что произошло в ее жизни, если не считать того, что связано с летуном Горчиком. Тысячи раз перебирала каждую мелочь. Свирепо жалея, что не сделала так и эдак. И еще — жалела те два клочка бумаги с не слишком грамотными словами тонкого мальчика с пристальным взглядом. Такого… Беленького и коричневого. С зеленью солнечной воды в серых глазах.

Инга села, отбрасывая простыню. Взлохматила густые волосы, вцепляясь в пряди пальцами. Поражаясь сама себе, сказала вполголоса:

— Ну, ты, Михайлова, ду-у-ура… Ах-ре-неть. Двадцать лет прошло, Михайлова! Двадцать! Не кот начхал.

Прислушалась, подтягивая загорелые ноги, блеснувшие в рассеянном заоконном свете — гладким, будто она девочка совсем. И слово ничего не сказало ей, будто в нем не содержалось ничего, кроме произнесенных шепотом звуков. Двад-цать… Первые пять, состоящие из года вокруг беременности и бессонных ночей над орущим Олегой. Мальчик, у них часто животики болят, а сказать ведь не умеет. Так говорила соседка, тетя Павла (когда Олега вырос, то шутил часто — чья, чья тетя, ах Павла!). Говорила, помогая пеленать, показывая, как поглаживать ладонью маленький тугой живот, придерживая другой рукой крошечную спинку, которая вся умещалась в ладони. Вот это поразительно, что из куклы-младенца вымахал этот большой парень, с широкими плечами и внезапным, частенько тяжеловесным юмором. А то, что для этого понадобилось двадцать лет, ох, опять эти двадцать…

О своих сожженных письмах она не жалела. Как ни странно, они отсюда казались ей холодными и чужими, да и были такими, наверное. Ребенок занимал время и сердце. И это радовало ее: дура такая, пока не родила, мучилась всякими надуманными страхами. А вдруг он будет похож на Петра, и я не сумею любить его? А вдруг я вообще не сумею любить его, потому что люблю — Сережу? А вдруг я его возненавижу, за то что мешает предаваться горю. И так далее, далее. Каким хламом бывают забиты девичьи головы. Хотя, разве мало видела она всякого?… Мама Горчика, которая не любила сына, и ненавидела за то, что похож на отца. Вот и пример. Как хорошо, что Инга — совершенно не Валя Горчичникова! О чем же она? Ах, да, про двадцать лет.

Инга спустила ноги на гладкий дощатый пол, кинула на плечи рубашку, и осторожно ступая, пошла из спальни, прислушиваясь. В доме было тихо. На втором этаже спали Вива и Саныч. У них там было две комнаты, Вива настояла, чтоб так. Чтоб каждому — своя. И после время от времени пыталась отвоевать себе право отдельной спальни, секретно волнуясь о том, что стареет и пусть бы Саныч чувствовал себя свободнее, ну так. Чуточку. Чтоб никуда не делся. Но Саныч каждый раз обижался тяжело и сильно, она вздыхала, и спальня оставалась общей, с двумя отдельными просторными кроватями, которые неумолимо съезжались вместе, превращаясь в одну без краев. А в своей комнате Саныч дневал, и там же мог завалиться дремать на диване, там и курил изредка зимой, плотно закрывая дверь и распахивая форточку.

Летом его комната чаще всего занималась гостями, два раза приезжала дочь Галя с детьми, но, попроведав деда, они уезжали дальше, в тот же Лесной, куда Саныч звонил и родню по дружбе устраивал.

А Инга с Олегой жили внизу. Это было удобно, с самого начала. Три комнаты, как в обычной квартире, рядом туалет и ванная, небольшая зимняя кухня. Не надо бегать вверх-вниз по лестнице, если вдруг воды или горшок. И позже, когда Олега стал ходить, не нужно дергаться, а вдруг вылез на террасу и свесился под перилами над небольшим двором, в котором рыбацкая сараюшка, летняя кухня да три дерева над цветочными грядками.