Елена Блонди - Инга. Мир

Самой Инге тоже было тут логичнее. Как сказала ей Вива, когда уложили как-то трехлетнего Олежку и ушли во двор, посидеть на вылощенной колоде, что прижалась к стволу абрикоса:

— Если кого пригласишь, то — пришел и ушел, не через нас же перелезать, кивая и ножкой шаркая.

— Ба, — мрачно сказала тогда Инга, затягиваясь сигаретой, — перестань.

— А что… — начала было Вива, но дальше не стала говорить.

Инга вошла в кухню. Не стала включать свет, хватало луны в окне, да и все тут наизусть знакомо. Мягко открыла дверцу холодильника и вынула пакет молока, налила себе пару глотков в кружку. Мудрая Вива знала, о чем говорила и о чем промолчала. Да. Сюда приходили мужчины, не раз. И чаще — всего лишь по одному разу, хотя надеялась на большее, каждый из этих полуудачных разов. Но видимо, мироздание что-то решило другое для темной и жаркой женщины Инги, думала она после, удивленно разглядывая в зеркале смуглое тело, что становилось лучше и лучше, и оставалось невостребованным. Ночь любви, такой, что сносило крышу обоим, жаркий мужской шепот, не сама умоляла сказать, а не выдерживал, говорил быстро, сам себя перебивая, ох, вот это… да как ты… ну ни-че-го себе…

А под утро, еще до света, уходил. И не возвращался. Уходили, усмехнулась она, глотая холодное молоко, все они уходили, и не возвращались. Была бы шестнадцатилетняя, то поверила бы — красоты не хватает ей, нехороша. Или не хватает страсти, нежности, да чего там еще. Но взрослела и видела — да с избытком. Может быть, именно этот избыток и мешал?

Так что, когда появился Костя, и вдруг после ночи не ушел, а наоборот, явился днем, при параде и с цветами, она с работы пришла, будьте нате — сидит на террасе с Вивой, пьет чай, болтает в фарфоровой гостевой чашке витой ложечкой, так вот, когда увидела эдакую смелость, то от неожиданности и согласилась…

Она сунула чашку в раковину. И ушла, мыть не стала, терпеть не могла ночью греметь в кухне мокрой посудой. На пороге комнаты постояла, колеблясь, и прихватив полотенце, сунула ноги в сланцы.

На асфальтовой полосе, что разделяла две улицы верхнего Осягина, блестела луна и ходили тенями кошки. Закручивали хвосты, беседуя молча. Инга прошла в тени заборов, радуясь, что зной так силен — даже собаки разомлели в будках, ни одна не лайнет без дела. И у развалин крепостной стены стала спускаться к пятачку пляжика, который широким языком выдавался в белую от лунной ряби воду.

Ох, и попил крови Костичек тогда из нее. За два года душу вынул. Вива молчала, при ней-то. И только раз Инга вернулась через степь и, спускаясь по крутой тропке, встала на склоне, пораженно слушая, как за забором ее бабушка ледяным тоном отчитывает сожителя.

— Ты и ногтя ее не стоишь, понял? Пока она хочет, ты тут живешь. Но как откроются у девочки глаза, никто тебя держать не станет. И уговаривать не станет.

— Ах, как вы, Виктория Янна, — культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, — и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.

— Только дефицитом и держишься, ага.

Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще…

Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.

Еще вот что стыдно — она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна…

Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе — да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?

Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:

— Женский век короткий, дорогуша. Не успеешь оглянуться и пенсия на носу. А я, я до смерти всегда найду себе и стол, и дом, с любовью, между прочим.

Она молча кивнула, стоя в дверях.

И ведь нашел же! И до сих пор находит. То ли третья, то ли четвертая жена, молодая, с ней видела Костика на городской набережной тем летом. И он, раздуваясь от гордости, свысока на нее, гуляющую в одиночестве, посмотрел. В своем праве, да.

Уплывала все дальше по тихой воде, плавно загребая руками и окуная в теплое, журчащее, свое лицо, которое горело от воспоминаний. И заплыв так далеко, что берег уменьшился, и ночные звуки поселка отдалились, согнулась, вертясь и выпрыгивая из воды, рассыпая мерцающие брызги. Расхохоталась в голос. Когда Олеге было, кажется, лет двенадцать, они сумерничали на террасе двоем, а Вива с Санычем уехали в город и должны были вернуться последним автобусом, сын выслушал ее рассказ о неудавшейся совместной жизни с Костиком, о котором сам спросил, ведь помнил, что был такой. И подытоживая сказанное матерью, что-то такое сказал, попутно окрестив того Костик Дефицит. Вместе хохотали тогда, доедая бублики. А после Олега сказал, когда устали смеяться:

— Я тебя люблю, ма-ам.

И она тоже призналась ему в любви. И это было так замечательно и так настояще. Тогда она поняла лучше, почему Вива прожила жизнь сама.

Когда двое вернулись, уставшие, мирно о чем-то поругиваясь и таща в дом сумки с продуктами, Инга отняла сумку у Вивы, а подошла к Санычу, обняла за плечи и поцеловала в жесткую щеку. Сказала, вдыхая запах крепких сигарет и немножко мужского свежего пота:

— Саныч. Мы так тебя любим, ты самый замечательный.

Вива фыркнула и засмеялась где-то там, за плечом гордого Саныча.

Это тоже было счастьем, поняла Инга, медленно плывя обратно и чувствуя, как вода гладит ее грудь, будто проводит по коже ладонями. Она потеряла Сережу, но жила двадцать лет, не забывая любить, и ее любили тоже. И любят. Конечно, без мужчины часто бывает нелегко. И не в хозяйстве, а вот проснуться ночью, повернуться к нему, потому что все внутри плавится теплым медом и скоро начнет обжигать, и он повернется, поняв. Но если этого нет, ну что же. Есть всякие виды любви. И еще есть этот город, полный ветров и степей. И его она любит тоже. И судя по тому, что каждый день она уходит, как смеется Олега «в поля» и каждый день продолжает открывать новое для себя, волшебное, странное, город на берегу двух морей тоже влюблен в Ингу. Щедр на подарки.