Ян Козак - Адам и Ева

Червь неуверенности и сомнений точил мою душу. Перед глазами неотступно стояла картина: Ева со Штадлером, они танцуют, и он обнимает ее. Она приникла к нему, будто вверяя ему душу и тело. Неужели это возможно, как она могла вести себя так после всего, что было между нами? Припоминались наши счастливые минуты. Переживая эти мгновенья снова и снова, я начинал думать, что все мои подозрения — чистая бессмыслица, мне ли не знать, что Ева обожает танцы, забывая при этом все на свете! Ты оскорбил ее, внушал я себе. Был измотан и раздражен, видя, что засуха губит плоды наших трудов, сознавая свою беспомощность и неспособность добыть оросительную систему, необходимую для сада. Всякое соображение растерял в этакой жаре, и куда только весь ум подевался, куда? Уже три недели не могу выбраться из трясины недоразумений, как муха, угодившая в молоко. А к тому же я тогда выпил. Если бы не проклятый алкоголь, мне бы и не вздумалось накричать на нее! Я был несправедлив, обидел ее!..

Но тут перед глазами снова всплывало, как тщательно она прихорашивается в последнее время перед зеркалом, пропадает бог знает где, задерживается в госхозе, передает сообщения от Штадлера…

Словом, я ел себя поедом; после всех этих неприятностей нервы стали ни к черту, словно обнажились.

А Ева сияла, вернувшись из Писека. О том, как добралась, обронила несколько словечек, а уйдя в кухню, замурлыкала песенку.

Вечером посидела у телевизора, а потом молчком ушла в ванную. Вымывшись, легла спать у Луции в комнате. Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул к ней, но она притворилась спящей.

Между тем убрали вишни, началась выборочная съемка персиковых плодов. Пора, прежде доставлявшая мне ни с чем не сравнимое удовольствие.

Нашим ранним сортам вишен засуха нанесла очень большой урон. Вишенки получились худосочные; едва прикрывала косточку плоть, в иные времена сочная и мясистая. Теперь к этой напасти, которая постоянно мозолила мне глаза, добавились неприятности с закупочными организациями. Урожай плодов и овощей был невелик, и районная организация «Пло-доовощ» оказалась под угрозой срыва заготовок, а это означало, что работникам не заплатят положенных премий. Поэтому торговцы старались даже и поздние, более сочные, вызревшие в отличных условиях плоды закупить по самым низким ценам, а в магазинах — продавать по цене высших сортов. Их система подтасовки и мошенничества мне уже давно осточертела, а теперь, когда на душе скребли кошки, видеть их ухищрения и вовсе было невмоготу. Короче говоря, мы с заготовителем вцепились друг другу в патлы. Я стоял на своем — помнится, спор шел о первосортных зрелых вишнях, собранных с поливных участков. Я не сдержался (крик стоял — хоть святых выноси) и сгреб его за грудки. Все присутствовавшие при сем окаменели, испуганно вытаращив на меня глаза.

Нужно было на какое-то время выкинуть все это из головы, побыть одному, успокоиться.

Обходя две длинные яблоневые шпалеры, я рассматривал деревья, небо, птиц, слушал кузнечиков, стрекотавших в траве. Солнце уже клонилось к закату, когда я по тропке добрался до западного края персиковых посадок. Там, где мы настилали сечку, сохраняя прикорневую влагу, ветви дерев были усыпаны набухающими плодами. Солнечные лучи, просвечивая сквозь листву, играли на коре стволов, светлыми бликами ложились на землю. Не умолкая распевали птицы.

И вдруг совсем близко я услышал веселый смех, возгласы и щебетанье девичьих голосов. Проходя междурядьями, на меня двигалась группа молодых сборщиков. Их было около дюжины — почти одни девушки, только два парня; одних от других не отличишь. Все в джинсах, все длинноволосые, лишь майки разных цветов. Семнадцати-восемнадцатилетние ученики гимназий, которые отрабатывали свой трудовой семестр, снимая урожай вишни и персиков. Покуда не наступило время массового сбора, пока «не горело», они собирали плоды чаще всего спозаранку и вечером, чтобы на следующий день уже к шести утра все было готово к отправке. Почти все прекрасно загорели — в полдень, когда жарче всего палило солнце, они предавались безделью, проводя время у реки. Обрывки их разговоров, смех и шутки не переставая звенели в воздухе… Приятно было их слушать. Да и глядеть.

Останавливаясь, девушки поднимались на цыпочки и протягивали руки к персикам — на солнечной стороне на плодовых ветках приземистых крон они уже вполне вызрели; девичьи блузы и маечки напоминали крылья разноцветных мотыльков, порхающих вокруг деревьев. Странные это были мотыльки: верхние их крылья переливались веселыми, кричащими расцветками — канареечной желтью, лазурной синевой, черно-белыми полосами или шоколадно-коричневой окраской с оранжевыми колечками, напоминающими павлиний глаз, а два сомкнутых нижних «крыла» были у всех одинаковы. Джинсы, почти у всех основательно потертые, делали их похожими на каких-то странных бабочек-голубянок.

С неожиданным для себя удовольствием я любовался красотой дозревающих на солнце желто-розовых персиков (в густой листве плоды были еще зеленоваты) и прелестью девичьих форм, прикрытых — правда, весьма небрежно — кофточками и майками. Как тут не потешить взгляда пластичностью фигур и разнообразием красок?

К одной из девушек подошел длинноволосый паренек, готовивший вместе с Гонзиком ящики для отправки фруктов. Сборщицы, уставив ящики рядком, шли дальше, а Гонзик с кем-то из юношей, надписав имена укладчиц, переносил ящики на волокушу, стоявшую на краю участка. Держа в одной руке мягкий круглый персик, пальцем другой паренек показывал на глубокий плодовый шов, тянувшийся от ямки черенка.

— Погляди, Алиса, — воскликнул он, — точь-в-точь как задница у нашей Шарки! — И, желая подкрепить шутку, плотоядно впился в мякоть персика зубами, так что сок заструился у него по подбородку.

Вокруг все прыснули.

И только кто-то один упрекнул:

— Нехорошо так, Роберт!

Но одинокий голос потонул в одобрительном гуле. Неподалеку, у соседнего куста, стояла девушка; трудясь над ее фигурой, природа не поскупилась. Кофточка, расшитая гвоздиками и розами, туго облегала ее грудь, а джинсы сзади чуть не лопались. Чистое, свежее девичье лицо вспыхнуло жарким румянцем.

Жестокая шутка! Но — увы! — молодость беспощадна, дерзка и невоздержна. Этот долговязый юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло, считал себя героем. И очень собой гордился. Гонзик тоже ржал как помешанный, не сводя глаз со стройной свеженькой красотки, белокурой, с выразительными голубыми глазами на смуглом лице. Полураскрыв рот, он прямо-таки готов был ее проглотить.

— Ну довольно. И шевелись, время не терпит, — поторопил я его, чтобы покончить с этим спектаклем.