Биргитта Тротциг - Охота на свиней

В десять лет он вырезал первую в своей жизни пару сандалий ножом, подаренным ему дядей. И отдал их матери.

Он частенько залезал на яблоню, где устроил себе гнездо. И сидел там, свистя в глиняную свистульку.

Со временем он стал сапожником и перчаточником, сам у себя в подмастерьях ходил. По естественным причинам в гильдию его принять не могли; ведь слепой собрат навлек бы на гильдию насмешки и бесчестье, может, даже принес бы несчастье. Поэтому ему ничего другого не оставалось, как быть в родной деревне свободным ремесленником; всем было прекрасно известно об этом, но учитывая обстоятельства, ему не препятствовали и не предпринимали никаких правовых мер. Разве сам Иисус Христос не учил нас быть милосердными?

Однажды наместнику Гедсеру преподнесли подарок — пару шевровых сапог со шнуровкой и крепкими подошвами.

— Хорошие сапоги, — сказал Гедсер, примерив их.

Ему сообщили, что человек, их сделавший, свободный ремесленник, слепой.

— Приведите его.

Вот так Вильгельм и был зачислен в челядь Гедсера, скорняком. Он шил штаны и перчатки Гедсеру, а солдатам сапоги. На столе каждый день была еда; никогда не жил он в таком достатке, ибо Гедсер был щедр к своим людям. Вдобавок Вильгельм женился на одной из служанок Гедсера, страшной как смерть, но в данном случае это ведь значения не имело. В честь такого события Гедсер подарил ему искусно вырезанный рог серны с самшитовым мундштуком и шестью дырками. «Один рог в руке лучше, чем десять в лесу», — сказал наместник. «И два на голове», — прибавил он в качестве свадебной шутки.

Но как-то раз Гедсер ехал через лес, и подкупленный телохранитель вонзил ему в затылок нож в ту самую секунду, когда первая стрела со свистом вылетела из засады. Верные солдаты привезли его домой; однако он лишился сапог, перчаток и жизни.

— То были мои самые прекрасные сапоги, — сказал Вильгельм, — лучших я не шил. Теперь, когда наш господин мертв, грядут тяжелые времена. Слава Богу, у нас осталась наша хижина.

Туда-то он и перебрался с женой, детьми и пожитками. Жена обстирывала деревенских и пыталась раздобыть заказы своему муженьку — свободному ремесленнику.

Как-то раз Вильгельм, сидя на пороге хижины, дудел в рог серны; сын слушал. И тут явилась жена с великой новостью.

— Крестьяне собрались на лугу Рютли, многие приехали издалека. Они распалены, кричат, орут, лакают вино, а один хвастливо гарцует в твоих сапогах.

— Стало быть, сегодня ночью у нас будут гости, — сказал Вильгельм. — Дело плохо, но не обязательно все так худо. В лампе еще осталось немного масла, давай зажжем ее и помолимся вместе святой Деве Марии, чтобы они заплатили за себя.

Он сел на 48-й. Теперь это случалось частенько. Правильнее говоря, каждый день. Та же радость и та же надежда. Остановка совсем рядом, только завернуть за угол и миновать два подъезда в сторону переулка. Потом.

Он сделал кое-какие покупки, продукты и напитки, ничего роскошного, этого не требовалось. Она хочет его, а он ее.

Шахта лифта с коваными украшениями, облицованная панелями кабина со следами граффити, зеркало, немного потускневшее, скамейка, наружная решетка, внутренняя решетка. С достоинством, словно бы исходящим от седовласой служанки, его препроводили на третий этаж. Дом был старый.

Но любовь юна. И он испытал такое потрясение, что вынужден был прислониться к стенке лифта. В затуманенном зеркале он увидел ее.

Чувство, вызвавшее это потрясение, было нежностью. Почему не волной плотского вожделения? Ведь воистину, и вряд ли неожиданно, вожделение в нем тоже присутствовало. Но эта саднящая нежность была чем-то особенным, она заслуживала собственного имени: нежность к Анне. Она была чем-то особенным, поскольку совсем по-иному, нежели вожделение, относилась к одному-единственному живому существу. В какой-то другой связи, возможно, вожделение сработало бы сходным образом, но для этой вот нежности не существовало другой связи. Ее непременное условие, ее единственная связь в понятийном мире создавалась личностью Анны: тем, что она была той, кем была.

Что она была маленькой и хрупкой, что у нее ровный и милый характер со склонностью к мечтательности и математике — возможно, не слишком обычное сочетание, — что ей нравилась ее работа программиста, что она любила Шагала, солнечные закаты и авокадо с креветками, что она говорила по-особому, чуть растягивая слова — последствие перенесенной в детстве операции языка, — и поэтому ее высказываниям охотно приписывали некую гениальность и глубину, чем они не всегда отличались, что она убирала квартиру раз в год, неважно, требовалось ли это или нет, что она в качестве сильного выражения использовала «силы небесные», ибо не любила ругательств, что у нее было довольно красивое лицо с правильными чертами и каштановые волосы, которые она завязывала по-детски бантиками в два хвостика.

Ни одно из этих качеств само по себе не было чем-то примечательным, но вместе они составляли Анну, именно ее, и тем самым становились важными. Писатель, описывая различные вымышленные обстоятельства и детали, дабы придать изложению живость и трогательность, понимает значение особенного.

Скажи, что ты любишь меня! — Я люблю тебя, именно тебя и никого другого, и на этом свете только ты что-то значишь для меня.

Шахта лифта с коваными украшениями, облицованная панелями кабина со следами граффити, зеркало, немного потускневшее, скамейка, наружная решетка, внутренняя решетка. С достоинством, словно бы исходящим от седовласой служанки, его препроводили на четвертый этаж. Дом был старый.

Но любовь юна. И он испытал такое потрясение, что вынужден был прислониться к стенке лифта. В затуманенном зеркале он увидел ее. Чувство, вызвавшее это потрясение, была нежность, по силе чуть ли не превосходящая плотское вожделение, которое воистину, и вряд ли неожиданно, тоже в нем присутствовало. Но эта саднящая нежность была чем-то особенным, она заслуживала собственного имени: нежность к Ханне. Она была чем-то особенным, поскольку в отличие от вожделения, относилась к одному-единственному живому существу. В какой-то другой связи, возможно, вожделение проявилось бы сходным образом, но для этой вот нежности не существовало другой связи. Ее условие, sine qua non [15] Непременное условие (лат.). , ее единственная связь в понятийном мире создавалась личностью Ханны: тем, что она была той, кем была. Что она была маленькая и хрупкая, что у нее был живой нрав, но она немного робела людей, что она обладала музыкальными и математическими способностями — возможно, вполне обычное сочетание, — что ей нравилась ее работа программиста, что она любила Стравинского и Кассиопею и московскую водку, что говорила с легким иностранным акцентом, придававшим ее изречениям особый забавный шарм, что она убирала квартиру раз в год, неважно, требовалось это или нет, что она в качестве сильного выражения использовала русское «черт возьми», потому что не любила местные ругательства, что у нее было красивое лицо, обезображенное, к сожалению, родимым пятном на правом виске и щеке, что у нее были длинные черные волосы, которые она носила распущенными, словно покров ночи.