Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Какой портрет какой пейзаж! — вступал певец, и тетки за столом таяли, как сахар в чайной чашке, — Валера… Валерочка, слышь, как выводит!

— Вот зимний вечер летний зной!

Напротив Ники упал на табурет Тимоха, промахиваясь, плеснул себе водки в огромный хрустальный конус, но пить не стал. Воздвигся, покачиваясь, и стал искать на пиджаке грудь, чтоб приложив руку, пригласить даму на танец, но все совал ее подмышку, и снова пал на табурет, клоня голову на залитую вином скатерть.

— А вот Венеция весной, — слаженно голосил дуэт.

Вокруг танцевали, нестройно подвывая, рядом кто-то орал политические откровения, обращаясь к широкой спине соседки, а та отмахивалась, припадая к подруге и, время от времени кося жирно подведенным глазом, приветливо улыбаясь Нике.

В Венеции — коттоновые юбки, вспомнила Ника. Встала, хватаясь за блестящую спину соседки и перекидывая ноги через скамейку, пробралась к выходу, спотыкаясь о чужие колени и похлопывая протянутые руки.

Во дворе постояла, дыша вечерним воздухом, и выйдя из ворот, свернула за угол, разводя ветки, забралась под то самое окошко, с дырой в стекле, через которую ночью Петруха открывал щеколду. Села на лавочку в темноте, вытянула ноги в кроссовках.

Что-то не так идет в ее жизни. Двадцать шесть лет. Профессия, да. И детей она любит, а главное — они любят ее, вон как висели сегодня на боках и руках — не уходите, Вероника Анатольна, почитайте еще, и домики давайте дорисуем. Пока сидела за мужем, чувствовала, что связали ее по рукам и ногам, но верила маме, которая, вздыхая, говорила «такова наша женская судьба, Веронка». Сейчас случилось для замужней женщины страшное — муж изменяет, и уже несколько раз она удивленно прислушивалась к себе — куда же делась ее любовь? Ведь верила — любит. А в сердце пусто, но не горестно. Просто пустота. И обида, ужасная такая обида — меня, которая так старалась, и вроде бы получалось — готовить, шить, работать, встречать мужа с улыбкой, выслушивать его, когда о проблемах, срываться с места и ехать по первому зову… такую вот ее и вышвырнуть из своего сердца. Заслужила разве? Несправедливо!

Она судорожно вздохнула, сгорбилась, опираясь локтям о коленки, но выпрямилась, боясь, что слезы потекут и закапают на невидимую землю.

А есть ли в любви справедливость, Куся-Никуся? Ты же книжки читаешь, ну какая может быть справедливость, если накатило и понесло. А у тебя было ли так? Или было — ах какой, веселый, яркий, очаровательный, всем нужен, а выбрал тебя…

Сидела, сглатывая слезы и утишая беспорядочные мысли.

— Чарли Чаплин, смешной чудак, — доносилось с освещенного двора.

Ника пожалела, что не взяла сигарету, а уходить неохота, так тут тихо и тайно.

— Чар… — певицу вырубили на полуслове.

— Ты казала у субботу пидем разом на роботу, — вырвался из нутра дома радостный рев, — я пришов тебе нема, пидманула пидвела!

— Йээх! — заорали звезды, прыгая в небе и скача по веткам старого грецкого ореха.

— Ты ж мене пидманула!

— Ты ж мене пидвела!

— Ты ж мене молодого з ума розума звила!

Вдалеке заголосили петухи, залаяли собаки. Затрещали кусты, Ника съежилась испуганно вглядываясь.

— Вот ты де! — Люда упала рядом, обмахиваясь ладошкой, сунула открытую пачку сигарет:

— На, мальборо. Пока мать не видит, хоть перекурю.

Зажигалка осветила потное радостное лицо, плечи, обтянутые сверкающими бархатными розанами. Огненная крошка упала на колено и Люда задергала ногой, спасая подол.

— Фу-у-ух, как хорошо! Платье вишь, надела дурновастое, тут таке што Сергуня мне везет — не считается за одежу. Так я все эти комбезы да джинсы-бананы таскаю в портах. А дома ни-ни, тут чтоб шелковое да поблестее. Ты как?

Ника пожала плечами.

— А то бери вон Тимоху, — предложила Люда, изо всех сил затягиваясь, — дурак еще тот, то зато телок-телком. Через полгода водить будешь за собой, как бычка за кольцо. Главное, чтоб не пил. А так-то он работящий. И руки с нужного места. А чего ж еще бабе надо? А?

Вот, подумала Ника, вот главный вопрос. Чего ж мне — бабе — надо?

— Я ж не только баба, — ответила вполголоса, — я ж еще и человек.

— А кто мешает? — удивилась Люда, — мне тоже Сергуня поначалу закатывал — то должна, да это должна. Так я ему отрезала, как отрубила. Ты говорю у меня сыт-ухожен, как сыр в масле, нежишься. Да тебе такую, как я, разве ж когда найти?

Она толкнула Нику локтем и захихикала, прислоняясь и вытягивая в рассеянный свет руку с длинными ногтями, выставила указательный палец и отмерила на нем большим один суставчик:

— Тем боле, с таким-от прыщичком, как твой.

— Люд! Да ты что, разве можно такое мужчине? У него ж комплекс неполноценности будет навечно.

— Ага. И хорошо. За меня крепче будет держаться.

Она покрутила рукой и растопырила пальцы, снова шепча и укисая от смеха:

— Соврала. Все у него нормального размера, да пусть думает. А решит на других проверить, так я ему… О! — Вскрикнула она и Ника подскочила.

— О! а ты про Осю-Тосю ржачные новости знаешь? Ой, ты же развелась, черт… ну все равно, давай расскажу.

— Это про кокшу с пекшей новеньких?

Ника вспомнила двух тощеньких испуганных девочек, которые пришли прямо из училища и бледно улыбались ей в коридорах «Каразина». А потом, когда через два месяца она приехала к Никасу, то Осю-Тосю не узнала. Обе барышни потяжелели килограмм на десять каждая, облачились в джинсу, немилосердно расшитую гранеными каменьями, и по палубам ходили важно, как королевы, цедя сквозь зубы «драссти» всем женам, кто ниже капитанской и старпомовской. Зато победительно окликали чужих мужей уменьшительными именами, громко смеялись, презрительно поглядывая на некстати нагрянувших жен.

— Первый рейс, не хухры-мухры, — смеялся Никас в каюте, растирая полотенцем шею и бицепсы, — загордились девки. А жрали, знаешь как? Чисто бульдозеры, по вечерам часа три чай конфеты пирожные ветчина…

Так и уехала тогда Ника, унося в памяти две вальяжно развалившиеся в столовой перед теликом фигуры.

— Колясик, — томно вскрикивала щекастая Ося, — побеги малыш на верхнюю палубу, там твои джинсы я кинула сушиться.

— Сережечка, — вторила ей расплывшаяся по креслу Тося, — конфетку кинь, с ликерчиком!

Люда затоптала окурок и сразу же закурила еще одну сигарету.

— Ну, так вот. Я Серому говорю — а шож за дела такие? Чего эти коровы права качают? Ну, ты уехала тогда, а я осталась, отпуск у меня был. Он ржет, да ладно, не бери в голову, то наш нынче зоопарк. Мы их дразним, а они думают — королевы. Я говорю, да мне начхать, что они там думают! Но если кто из них еще раз Ляльке хоть слово скажет, уйди девочка не мешай, так я патлы повыдеру королевские! По одной волосине! Ну вот… утром смотрю — нету Оси-Тоси. Уехали домой в свою Горловку, в отгулы. Думаю, повезло дурам на это раз. Я ж не шутила. А потом, мне уже ехать через денек, и тут бац — идет краля по коридору навстречу. И сразу к Лялечке «ах ты мой котик ах ты моя сладкая папина-мамина дочка!». И мне «ой, Людочка, ой как я рада вас видеть!». Смотрю — а у нее, у Оськи, бланш на пол-рожи! Глаз заплыл, щека фиолетовая. Я, конечно, здрасти, Ляльку дернула к себе и ушла. В каюте Сергуню спрашиваю, а кто же это вашу Осеньку изукрасил? Он как зашелся. А это говорит, наши девоньки дома слишком сильно хвалились, какие они теперь королевы. Три дня хвалились, а на четвертый у подружек нервы сдали. То есть, Верунчик, схлопотали Ося-Тося от своих же подружаек! А главное — такие сразу стали мяххкие, хоть к ране прикладывай! Мне до самого отъезда чуть не в пояс кланялись.