Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Ма-ма! — вскрикнула Настя, отдирая от себя ласковые ларискины руки, — чего молчишь? Скажи ему-у…

Мама медленно повернулась к дочери и уперла руки в мощные бока.

— Ему? Мамо, значит, должна ему сказать? А ты каким местом думала, когда юбку задирала? Он пацан совсем, ему в армию, а ты значит, хи-хи да ха-ха? Вот теперь ты — жена. Печать в паспорте. Теперь это все — твоя забота, дочка.

— Я объясню, — торопливо сказал Петрик, выступая вперед.

Ника подумала, мимолетно удивившись, кажется, голос жениха она впервые и слышит. Нормальный такой голос и вроде не испуганный. Приготовилась ждать объяснений. Рядом с Петриком глухо покашливал Степан Ильич, делая непроницаемое лицо. Но тут Настя, восприняв совет матери буквально, взвилась над лавкой, отпихивая руки сестры. Лицо ее покраснело и перекосилось.

— Ах, объяснишь? Кобель драный! Слушать не хочу!

Во дворе грозно залилась Джулька. Дальние собаки подхватили лай.

Настя рванулась вперед, выставив руки со скрюченными пальцами, и Ника поспешно отступила за неработающий телевизор, укрытый вышитым покрывальцем.

— В-волосья повыдеру в-вот!

Могучая рука Элеоноры Павловны преградила дочери путь, и та упала матери на грудь, рыдая и грозя мужу белым стиснутым кулаком. Ника по стенке отступала к двери, стараясь двигаться незаметно.

Петрик вскинул круглую голову, сунул руки в карманы военных брюк, и, покраснев, вызывающе ответил на вопли молодой жены:

— Не хочешь, не буду.

Подумал и добавил:

— Пошла к черту, коза.

— Ах-х, — потрясенная Настя оглядела домашних, призывая их в свидетели бунта.

А Ника, приоткрыв двери, выскользнула во двор, освещенный голой лампочкой под виноградной беседкой. На ходу погладила жесткую Джульку и, выйдя за ворота, быстро пошла к главной улице. Ей уже было неинтересно, что там расскажет Петрик, помирятся ли, и что за дядя Федя разыскивал ее в городе. Устала, замаялась, переела лиц и криков, музыки и общения. Какой там семейный ужин с чаем и конфетами!

Она подошла к детскому саду, вспомнила любопытные черные глаза Инны, нянечку Васильевну, что будет шуровать шваброй, замирая, чтоб не пропустить ни слова. И, шепча нехорошие слова, решительно пошла дальше по темной улице, на которой вяло разгорались редкие фонари. Ну вас всех! Ругайтесь, миритесь, сходитесь и расходитесь. А Нике срочно нужно побыть одной. Совсем-совсем одной!

Она лезла вверх по склону. Цепляясь за кустики травы, оскальзывалась и, закусив губу, сгибалась в три погибели, отталкиваясь пальцами от сухой глины. Выше и выше. Собачий лай удалялся, оставаясь внизу. Туда же уходили маленькие далекие голоса, смех, тарахтение какого-то движка и сонное мычание коров. Легкий ветер вырвался с обратной стороны холма, подул на горячее лицо, и Ника засмеялась от удовольствия. Выпрямилась и, отряхивая руки, пошла к торчащему круглому валуну, прогнутому, как огромное кресло. Находя ногами выемки, вскарабкалась и, шумно выдохнув, села, свешивая ноги вниз, по неровному боку скалы, такой теплой, что грела даже через штанины. Глядя на небо, через край полное звезд, оттянула ворот футболки и подула туда, чтоб остудиться.

…Штаны изгваздала за эти дни вконец, хорошо хоть бельишко с собой, да маечки. А то пришлось бы в детсаду постирушку устраивать. Ей вдруг стало смешно и, глядя вверх слипающимися от усталости глазами, она засмеялась. И замерла, услышав снизу сиплый смех.

У ее ног вынырнула лохматая голова. Ника чуть не заплакала, разглядев смутное Тимохино лицо. Нигде нет покоя!

Мужчина перестал смеяться, когда она сурово замолчала. Кашлянув, прислонился к камню у ее ноги, глядя вниз, на редкие огни и черную степь вокруг.

Ей стало стыдно. Тимоха, конечно, дурень, но кажется, не вредный мужик. И какое право она имеет возмущаться, он сам показал это место, оно — его. Может быть, даже больше его, чем она думает…

— А ты чего тут? — спросила осторожно, боясь услышать в ответ пьяное бормотание.

Но голос был вполне трезвым, видимо перед пробежкой с тачками он успел проспаться.

— Да я. Я часто тут.

— Ага.

Они помолчали. А что говорить, и так понятно — приходит, чтоб вокруг посмотреть и — один. Дома, наверняка, все время шум и беготня, бабки, с детьми.

— Ты на Ленку мою похожа, — сказал из темноты Тимоха, — она тоже такая вот, жоп… с фигурой. Пошире, правда будет, троих рожала, ну так, — он поднял руки, изображая какие-то очертания в темном, полном рассеянного света воздухе.

— Ты поэтому сватался?

— Ну да. Чего ржешь?

— Ой. А я думала, ты к каждой сватаешься.

— Та ну. Вон в селухе сто баб холостые, хотел бы, так давно уже привел в дом.

— Так приведи, Тимоша. Пацаны растут без матери, так? Это плохо, очень плохо. Костик твой в саду ночует.

— Ну, ночует, — Тимоха шмыгнул, кашлянул и сплюнул на траву, — у меня смена в пять утра. Еще свадьба эта. Бабка старая уже, а ну не уследит. Пусть он с воспиталкой. То лучше.

— Ну… да, — раздумчиво согласилась Ника.

Опять помолчали, слушая, как сверчки протягивают трели, будто нитки деревянных бусинок через пальцы — ррри, ррри…

— Ленка… Она хорошая. Тебе тут плели, ты не слушай.

— А я и…

— Да ладно. Будто я не знаю, языки, что помело. Ах, бросила, ах, оставила детишков. Бухал я. Сильно. Ну, с работы поперли. Она маялась, на ферме работала медсестрой, получка маленькая. Долги. Потом как-то собралась, у нас тут копатели жили, мужик один снимал комнату. Ухожу, говорит, и старшего с собой забираю. Да если б куда близко, а то на Сахалин. Костик и Санька, пусть значит, у матери ее будут, а Тиму — Тимофей Тимофеич у нас старший, беру с собой. Устроюсь и приеду за дитями. Сил говорит моих больше нету.

Тимоха покопался в кармане, зашуршал, щелкнул, открывая пачку.

— Курить будешь?

— Нет.

— А я закурю.

В темноту полетела спичка, погасла над травой.

— Щас еще ладно, а позжее не кинешь, степь запалится. Ну, вот… получается, вроде я своих сынов не люблю, что ли? Я кулаком себя бамм! Гадом буду, завяжу завтра же! Мотай, говорю, хоть на луну. А я буду с дитями. Клянусь, капли в рот не возьму! И тогда, как устроишься, вот и приехай и забирай. А что? Ну, пусть едет Тимка, выучится. Не как я.

— Поверила она тебе?

Тимоха усмехнулся.

— Ажно вся заметалась. Билеты уже у ней. Тишком взяла. И этот хахаль ее стоит, очками сверкает. Леночка, опоздаем на самолет. Самолет! Я хотел его порвать на шматы. А Ленка кинулась, между нами. Ну что ж я — бить ее, что ли. Пацаны ревут, я потный весь, что-то шибануло внутри, аж сердце прихватило. Ну, думаю, свалюсь, тут-то они Тимку и возьмут. Очнуся — один вообще. Отошел я в сторону, и снова ей — чем хочешь клянусь. Хочешь — матерью своей.

— Дурак ты.

— Во! И она говорит — дурак ты. Я ж говорю — похожи вы. В общем, Тимку схватила, целует и ему — я говорит, позвоню через две недели, и если папка запьет, ты скажи. Приеду и сразу тебя увезу. И ушла. С этим своим. Новым. А я не пил. Ну, год, наверное, не пил. В рот не брал. Позвонила, да. Тимка ей говорит, мама все нормально. Ты там как устроишься, я и приеду. А я не стал с ней говорить. Побоялся — услышу и пойду сразу за водкой. А через год меня скрутило. Такая тоска. Хоть вешайся. Ну и…