Инга Петкевич - Плач по красной суке

Но лучше не спешить и для верности потерпеть еще немного, пока она не подберет себе очередную жертву и полностью не переключится на нее. Только тогда вы можете праздновать свободу, если у вас остались силы ее праздновать.

На сколько рассчитаны такие циклы, точно сказать не берусь. Это зависит от многих факторов: возраста, темперамента террористки, а главное — от вашего терпения. Если вы сорветесь и попытаетесь раньше положенного срока избавиться от своей Брошкиной, это лишь усугубит и продлит ваши мучения. За бурным скандалом и временным разрывом последует неизбежное горячее примирение. Не рыпайтесь, терпите это стихийное бедствие, как терпите наводнение, грозу, непогоду.

Мне лично крупно повезло. Моя Брошкина к моменту нашего сближения весьма поднаторела в подобных сюжетах и проворачивала их довольно быстро.

Как-то Брошкина заболела, и я пошла ее навещать. Это был запой. До сих пор не могу прийти в себя от того состояния душераздирающей безнадежности, в которое меня поверг этот визит.

Бесконечная набережная Обводного канала была еще до революции застроена заводскими и фабричными корпусами, а также общежитиями для семейных рабочих. Именно в эти громадные дома просочился уголовный элемент и там окопался. А может быть, вовсе не просочился извне, а просто рабочий люд, почувствовав себя гегемоном, из угнетенного класса переродился в класс преступников.

Именно в таком доме родилась и выросла наша злополучная троица.

Как известно, человек у нас не властен выбирать себе место жительства — где прописан, там и живи, — поэтому состав населения подобных злачных мест почти не меняется. И если когда-то там жили рабочие, потом преступники, то теперь живут их дети, которые при всем желании не могут стать лучше своих родителей. Бытие, как известно, определяет сознание.

В доме была коридорная система, то есть узкие и длинные комнаты выходили дверьми в широкий, длинный, темный коридор, в конце которого размещалась громадная кухня, пустая и мрачная, как в тюрьме.

Уборная с железными раковинами для умывания — как на вокзале.

Везде пусто, серо и холодно. Тускло светились редкие лампочки.

В кельях, за бронированными дверьми, ютился всякий полупреступный люд. Он жил замкнуто и вкрадчиво. В собственных стенах особенно не чудил и не разбойничал, но в самой атмосфере этих безлюдных коридоров жила какая-то мрачная угроза и опасность.

Мрачная и злачная атмосфера дома усугублялась еще тем, что во дворе размещалось отделение милиции, и оттуда постоянно доносились всякие тревожные сигналы: дикая брань и вой, милицейские свистки, сирена машин, лагерные окрики и так далее.

Жильцы дома привыкли, но гости невольно вздрагивали, прислушиваясь к шуму за окном, и, разумеется, чувствовали себя довольно неуютно.

С большим трудом я нашла нужный подъезд. На грязной серой лестнице в пролетах были натянуты металлические сети, на которых валялись спичечные коробки, пустые бутылки, консервные банки и всякий мусор.

Я поднялась на третий этаж и оказалась в полутемном коридоре. Номера комнат было не разглядеть, и я пошла на тусклый свет единственной лампочки, чтобы от нее начать отсчет комнат. Но тут меня перехватила тетка в бигуди и ватнике поверх ночной рубашки. Она бежала навстречу с кипящим чайником в руке.

— К Брошкиной? Вы врачиха? — спросила она настороженно.

Узнав, что я не врачиха, она заметно оживилась и даже заулыбалась.

— Вы у нас впервые? Не бойтесь, я провожу вас. Темновато? Да все кто-то лампочки выкручивает. Народ пошел такой, все крадет. Третьего дня борщ украли. Только из кухни вышли, а его и стибрили. Хорошо еще кастрюлю оставили. Я на Брошкину грешила с ее бандой, но потом проверила: нет, это не они, кто-то другой. Тут одна старуха лежит парализованная, к ней внучок ходит. Этот внучок что угодно умыкнет. В нашем доме у своих не положено воровать, у нас с этим строго. У нас сроду тут воровства не было. Это все чужие, пришлые, с вокзала или еще откуда.

Она толкнула одну из дверей. Дверь приоткрылась.

— Брошкина, вставай, к тебе гости пришли! — крикнула тетка с порога в глубь комнаты. — Вы не стесняйтесь, проходите. — Она подтолкнула меня к дверям. — Там портьера, не запутайтесь.

В комнате Брошкиной царил смрад запустения. Это был не просто беспорядок работающей женщины, а безнадежный хаос старого холостяка, да еще с бардачным оттенком. Очевидно, в этой узкой и длинной комнате в последнее время пила и гуляла самая низкопробная компания. Большой шаткий стол возле дверей был полностью завален грязной посудой, объедками, шкурками от колбасы, косметикой, книгами, тряпками и еще черт знает какой дрянью. В немытых чашках были окурки. Окурки были повсюду: в традиционных вазочках на серванте, в кактусе на подоконнике и в мыльнице на стуле. На полу, в консервной банке, видимо предназначавшейся для кормления кошек, тоже были окурки. Рядом с банкой была кошачья лужа, чуть поодаль — куча. Возле дверей на табурете стоял большой таз, доверху набитый грязной посудой, над которой роилась туча сизых мух. Вонища была ужасная, пахло кошками, объедками, окурками и многодневным похмельем.

— Кто там пришел? Иди сюда! — раздалось из глубины помещения.

Длинное и узкое пространство комнаты было разгорожено поперек сервантом и шифоньером. Таким образом создавалось несколько купе-отсеков. Я пошла на голос и обнаружила Брошкину в одном из купе. Она нежилась в постели сомнительной свежести в обнимку с облезлой рыжей кошкой. Вокруг кровати прямо на полу были разбросаны предметы женского туалета.

— A-а, это ты? — с оттенком разочарования зевнула хозяйка.

Она нехотя вылезла из постели и, к моему изумлению, оказалась в серебряном бальном платье. Облезлая кошка, следуя примеру хозяйки, тоже вылезла из-под одеяла и, выгнув спину дугой, потянулась, окинув меня недобрым взглядом.

Некоторое время Брошкина бродила по комнате как сомнамбула, кряхтя и охая, натыкалась на стулья и одичало озиралась вокруг. Препятствием на ее пути явился таз с грязной посудой; она остановилась возле него и долго разглядывала содержимое, чуть покачиваясь и угрюмо бормоча что-то себе под нос. Гнусное мяуканье кошки вывело ее из забытья, она очумело шарахнулась к серванту и, достав бутылку пива, стала пить прямо из горла. После чего, будто снова обнаружив мое присутствие, улыбнулась мне слабой беспомощной улыбкой и предложила чаю.

На меня нашел столбняк. Я стояла посреди комнаты и смотрела в потолок на громадный чугунный крюк непонятного мне назначения.

— На него раньше люльку с ребенком вешали, — проследив мой взгляд, объяснила Брошкина. — Тут до революции целая семья ютилась. А теперь вот я одна проживаю.