Инга Петкевич - Плач по красной суке

К концу дня радостная весть облетела весь дом, и к люльке чудо-ребенка началось паломничество. Люди стояли в очереди в коридоре, но каждого, кто приближался к колыбели, ребенок щедро одаривал своей лучезарной улыбкой.

Темные, суровые старухи, как хищные птицы, окружали колыбель: они с самого начала присвоили себе чудо-ребенка и до самого конца войны не выпускали его из своих цепких лап. Злоязычники поговаривали, что святоши со временем стали брать определенную мзду с паломников. Бабки яростно отрицали подобные слухи, но иногда пропускали кое-кого без очереди и разрешали подольше полюбоваться божественным ликом. Словом, ребенок стал достоянием общественности и был конфискован у матери. Мать не роптала, она была слаба здоровьем, молока у нее не было, а тут как раз у одной молодухи родился мертвый ребенок, и наша малютка обрела хорошую кормилицу. Когда через год у этой кормилицы кончилось молоко, нашлась другая молодуха, у которой погиб ребенок. И божественное дитя кормилось грудью почти всю войну. Молодухам был выгоден подобный промысел: их в свою очередь подкармливали всем домом.

И всю войну не иссякал поток паломников к священной колыбели, и почти никто не усомнился в чуде. Да и как было в нем усомниться, если ребенок никогда не плакал, не болел, не капризничал. Несмотря на войну, блокаду, воздушные налеты, смерть и опасность, ребенок щедро раздаривал всем желающим свои божественные улыбки. И люди, измученные войной, отходили от колыбели умиротворенные и просветленные.

Не исключено, что девочка и впрямь несла в мир покой и счастье, некий ток жизни, который согревал и освещал все вокруг в то мрачное время; этому трудно было найти научное объяснение, да и зачем искать, если факт налицо: от девочки исходила небесная благодать — это чувствовал каждый. Одним своим присутствием, одной улыбкой она снимала с людей напряжение, страх, боль и усталость, что само по себе было загадочно и прекрасно.

С годами чудесный дар иссяк сам по себе. Может быть, этот чистый родник — источник жизни — был исчерпан жадными паломниками или загажен святотатцами и безбожниками. Старухи шептались, что ребенка сглазили дурные люди, но шептались они от злости, потому что присвоенное ими достояние со временем было отнято у них и определено в среднюю школу Куйбышевского района.

В школе Брошкина тоже считалась чудо-ребенком, но уже в основном по части самодеятельности. Она лучше всех пела, плясала, играла на гитаре, писала стихи, и все мальчишки были влюблены в нее, а все девчонки ей завидовали. К этому времени она окончательно порвала со старухами и даже успела забыть свою святую миссию в годы войны. Старухи не роптали, их к тому времени почти не стало: кто умер собственной смертью, кому помогла война, а кто уехал к себе в деревню. Население дома после войны стремительно обновлялось, уже мало кто помнил историю брошкинского вознесения.

Разглядывая фотоиконостас, я вспомнила Клавкины рассказы и вдруг поверила, что все оно так и было. Такой пронзительной радостью, свежестью, юностью и счастьем дышало это удивительное лицо, что мне стало не по себе. Тоска, которая томила меня в этот злополучный день, стремительно перерастала в отчаяние. Какое же море подлости и грязи понадобилось, чтобы погасить этот огонь! Какое роковое событие, зверская драма или трагедия исковеркали чудо-ребенка, изуродовали его? Кто надругался над этой лучезарной натурой, довел ее до столь жалкого и непотребного состояния?

Самое печальное, что мне доподлинно известно, что не было никаких драм и трагедий. Была просто обыкновенная жизнь со всеми ее бедами, дрязгами и склоками. Смерть матери, раннее замужество, рождение ребенка, развод, новая свободная любовь… вторая, пятая, десятая, и понеслось, как поезд под откос, как лавина с горы, — падение безнадежное, необратимое, трагическое. И в то же время — элементарное, обыденное. Слезы не выжмешь.

И мечется суматошно по жизни ошалелый и затравленный мартовский заяц, мечется в поисках любви и никак не хочет поверить, что нет любви в мире, где ее угораздило родиться. Нет и не может быть.

Я разглядывала крюк на потолке и думала о том, что на него порой вешали, наверное, не только люльку… И вдруг мне очень захотелось надраться — в хлам, вусмерть, — это был единственный реальный выход из тупика, где мы все застряли намертво.

Но не успела я оформить это желание в конкретную просьбу выделить мне стаканчик содержимого заветной банки, как в комнату ворвалась пьяная компания под предводительством одного ублюдка, которого Брошкина приводила ко мне и который на сей раз довел ее до очередного кризиса. Он был косой буквально — взгляд его, сойдясь на переносице, казалось, заклинился там, как у испорченной куклы. Наверное, поэтому он не узнал меня. Однако двигался и разговаривал он довольно бойко. Гнусно ухмыляясь и подмигивая, он с порога объявил, что привел Брошкиной хорошего жениха. Он сгреб в охапку тщедушного трезвого мужичишку, облобызал его, усадил на стул возле дверей и представил нам:

— Пчеловод, ц-цвето-цвето-вод, овоще-вод, ди-ди-рижабль Федя!

Этот Федя-Дирижабль улыбнулся нам виноватой обреченной улыбкой и больше в течение вечера ни разу не сошел с места и не сказал ни единого слова.

Застолье никак не оформлялось и стол не накрывался. Все так торопились выпить, что многие даже не раздевались. Впервые в жизни мне была близка и понятна такая поспешность.

Очнулась я в постели под иконостасом в обнимку с рыжей кошкой. Федя-Дирижабль по-прежнему сидел на стуле возле дверей и смотрел прямо перед собой завороженным взглядом. В замешательстве я постояла перед ним, но он не реагировал, и я вышла.

Как потом выяснилось, Федя-Дирижабль остался жить у Брошкиной. Таким образом, эта любовная драма разыгралась у меня на глазах до самого финала и, наверное, поэтому показалась мне особенно нелепой и досадной.

Мне сразу понравился этот тихий и грустный человек с неподвижным, будто завороженным, взором кротких серых глаз. Он был как-то особенно пришиблен и покорен.

В молодости он попал в нехорошую историю, просидел восемь лет, недавно вышел на свободу и работал водопроводчиком в жилконторе. Он был мастер на все руки, не пил, не курил, обожал растения, и те отвечали ему взаимностью. В ящиках на балконе у него вызревали даже помидоры и красный перец. Там же помещались ульи с пчелами, которые жалили соседей, и те подали на него в суд.

Федя, испугавшись суда, сбежал из дома месяц тому назад. Некоторое время он жил где придется, а потом прибился к Брошкиной.

Этот блаженный полюбил Брошкину и сделал ей официальное предложение… Брошкина, по моим наблюдениям, тоже его полюбила, но любовь всегда действовала на нее отрицательно.