Сергей Носов - Полтора кролика (сборник)

– Я и говорю, продолжай сдерживаться, – напутствовал уходящего дежурный-инспектор.

Наедине с капитаном фельдшер сказала:

– Прикажите ему парфюмом пользоваться.

– Это не от него, это оттуда, – вступился за прапорщика дежурный-инспектор.

– Про «оттуда» я и сама знаю, – сказала фельдшер не без нотки раздражения в голосе;

проветривание, в числе других санитарных мер, относилось к сфере ее обязанностей, на что и намекал, как ей показалось, дежурный-инспектор.

(Как раз туда, откуда «оттуда», прапорщик сейчас открывал, грохоча, полудверь-полурешетку.)

– Или, по-вашему, я уже не различаю запахи? – Она опустила в кипяток сразу два чайных пакетика (чай Лидия Петровна любила очень крепкий). – Это да, что работа физическая, потеть приходится, но и обо мне хорошо бы подумать. Али не женщина я?

Капитан перелистывал страницы журнала, справляясь одной правой, левую руку он выпрямил в локте и, хотя в том не было необходимости, твердо ею держался за край стола. Журнал был глянцевый, дорогущий, толстущий, цветастый, переполненный всякой чепухой вроде астрологических прогнозов, баек и анекдотов, рейтингов чего бы то ни было и подведений итогов уходящего года; крохотульные интервью со всевозможными знаменитостями, о которых дежурный-инспектор не знал ничего и ничего не слышал, были фирменными штуками номера. Но всего более в журнале было рекламы.

– Вот и майонез, – обрадовался дежурный-инспектор.

– Какой еще майонез?

– Бескалорийный.

Фельдшер вспомнила детство:

– Мне, когда маленькая была, купил папаня детскую книжку, сборник рассказов для девочек, а там типографский брак – четыре страницы абсолютно чистые. А я решила, что им печатать нечего. Не хватило рассказов, вот и выпустили с чистыми страницами. Я решила, что писателей мало, что они не успевают сочинять. Хотела даже помочь издателям, собиралась рассказ написать на четыре страницы, про девочек. Чуть-чуть не написала. А то писателем стать смогла бы. Не срослось.

– Почему Фомич? Почему Фомич, а не другой кто-то? – недоумевал дежурный-инспектор. – Почему не Петрович? Почему не Семеныч?

Он задумал прочитать рассказ по второму разу, но начал не с начала, а с того места, где Фомич первый раз спросил: «Ну?»

– Перестаньте, – сказала, заскучав, Лидия Петровна. – Читать вредно. Глаза испортите.

В это время и вошел в приемную комнату клиент, сопровождаемый прапорщиком.

Борода у господина сочинителя была всклокочена, сам он был уже обут и одет, и не только в ботинках он был, брюках и свитере, но и в пальто. Сумка на ремне тоже была при нем – в целости и сохранности. Дома он обнаружит в ней мятый пластмассовый стаканчик.

Увидев начальника за столом, сочинитель заявил громко:

– Вы мне порвали воротник на рубашке!

Фельдшер снисходительно улыбнулась.

– Не сочиняйте, – твердым, но спокойным голосом ответил дежурный-инспектор и захлопнул журнал. – Я вам не рвал ничего.

– Он! – указал сочинитель пальцем на прапора.

Фельдшер сделала знак за спиной клиента, и прапорщик, вняв совету, немедленно ретировался в процедурную.

– Сядьте, пожалуйста, – сказал дежурный-инспектор. – Не будем буянить, это нам не к лицу. Вот журнал регистрации лиц, – он достал журнал регистрации лиц.

Журнал регистрации лиц перед гламурным журналом с красавицей на обложке смотрелся непрезентабельно. Капитан предъявил клиенту последние записи.

– Извольте. О применении по отношению к вам каких-либо мер физического стеснения нигде и ничего не сказано. Убедились? И давайте больше не будем об этом. Поговорим о более интересном. Вы меня заинтриговали.

Я прочитал. Да, вполне занимательно. Только не совсем понятно, что вы хотели выразить вашим произведением.

Сочинитель выпрямил спину, словно собрался что-то сказать, но не сказал ничего.

– Много туманного, неясного, – продолжал капитан. – Хотя написано завлекательно, но для чего? В чем идея? Просто мне любопытно.

– Сочувствую, – сказал сочинитель.

– А не надо сочувствовать. Просто хочется разобраться. Кто причмокивал? Там кто-то в ванной причмокивал, я не понял, кто и зачем. И я не понимаю, кто руку на плечо положил.

Сочинитель не спешил отвечать.

– И что с голосами случилось. И почему исчезли все? Да, это ж самое главное – почему голоса исчезли? И Тургенев зачем? Это тот ведь Тургенев?

Сочинитель молчал.

– И почему «Не самое страшное»? А что «самое страшное»? Просто я не все понял, а хотелось бы больше понять.

– Это святочный рассказ.

– Я понимаю.

– Псевдосвяточный, – уточнил сочинитель, нервно поглаживая бороду.

– Я понимаю. И что?

Сочинитель спросил:

– Это допрос?

Послышался тяжелый вздох Лидии Петровны.

Дежурный-инспектор помрачнел.

– У меня товарищ был, Фомичев, капитан, как и я… у них во втором всего тридцать коек было, он начальником был… мы его, когда не на службе… Фомичом звали… Погиб.

Лидия Петровна поставила кружку на стол. Ощутилось практически бесшумное присутствие прапорщика за стеной в процедурной. Секунды молчания могли бы сложиться в минуту. Чтобы этого не случилось, автор «Не самого страшного» звучно пошевелился на стуле и кашлянул. Поскольку капитан не торопился прерывать молчание, сочинитель спросил, глядя куда-то под стол:

– При исполнении?

Ответ последовал не сразу:

– Цирроз.

По-прежнему глядя куда-то под стол, сочинитель непроизвольно шевельнул бровями, что капитан интерпретировал как оценку причины смерти своего товарища:

– Опять вы неправы. Я знаю, о чем вы подумали. Это вовсе не при исполнении.

– Умеренные алкоголики, – подала голос фельдшер, – в меньшей степени страдают циррозом, чем люди непьющие.

Помолчали.

– Я свободен? – спросил сочинитель.

– В известных пределах. Дело за формальностями.

Капитан как бы в подтверждение своих слов взял со стола протокол, заранее им составленный, и подержал его перед глазами, но, не найдя в нем ничего нового (потому как ничего нового в нем и быть не могло), положил на стол.

Голос его дрогнул:

– Вы как будто знаете что-то, что другим неизвестно.

– Я?

– А что вы знаете? Вы ж ничего не знаете. А все слушать вас должны. Как вы про обустройство России говорить будете. Про моральные ценности. Детективы читаешь – смеяться хочется. Кто вы такие? Откуда беретесь? Мозг человека – самое сложное, что есть во Вселенной. И сам человек. Глядишь на него, как он тут в кальсонах лежит весь заблеванный, – ужас охватывает. За Вселенную страшно. Это ж и есть предел эволюции. Понимаешь? Тринадцать миллиардов лет. Взрыв. Излучение. Пыль. Водород. Материя. Порядок. Человек – это порядок. Упорядоченность. Что-то нас упорядочило – по высшему счету. Атом к атому, молекула к молекуле. И вдруг – на полу. И главное, какая разница между мной и им, когда он в кальсонах и языком не ворочает? Да никакой. Если с позиции тринадцати миллиардов – никакой разницы. Что он, что я, что ты, что она. И сложнее нас ничего нет во Вселенной. Даже когда на полу в кальсонах. И вдруг – пшик. И что-то другое. А что? Вы ж не знаете, что. А туда же. Фомичев мне про сковородку говорил. Вот мы спорили с Фомичевым, что предпочтительнее – когда на сковородке жарят или когда там нет ничего. Он говорил, что лучше на сковородке, лишь бы быть. Плохо, но все равно ты хоть как-то есть. А по-моему, лучше когда просто нет ничего. Вот жил-жил, и все. Пустота. Даже пустоты нет.