Сергей Носов - Полтора кролика (сборник)

– Я бы не хотела на сковородке, – сказала она, рассматривая мешки под глазами своего зеркального отражения. – Но и когда совсем ничего, когда пустота, мне тоже не хочется.

Капитан смотрел в окно: давно таких не было хлопьев. Что-то в их изобильной пушистости было детское и неземное.

Лобовое стекло «батона», оставленного до новой смены во дворе, уже заметно припорошило. Кто-нибудь обязательно напишет пальцем гадость. Капитан даже знал, какую.

Ночь, теплая, уже не белая, августовская ночь. Последний (наверное, последний) трамвай. Мы выходим из пустого вагона, идем по безлюдной Садовой. Оба одеты не по-городскому: на мне резиновые сапожки, отец в стареньких кедах, за плечами у него рюкзак, в котором лежит большая хозяйственная сумка; у нас фонарики – на плоских больших батарейках, которые забавно проверять на язык.

За оградой в глубине Михайловского сада едва мерцают огоньки – два, три, четыре… то появляются, то гаснут. Это пришедшие раньше нас. Увидев огоньки, отец воодушевляется: значит, мы не одни – есть что собирать! – значит, выползок ожил!.. Кажется, нам действительно повезло – днем был дождь; все складывается как нельзя удачно.

Влажная почва и теплая ночь – главные условия хорошей охоты.

Ворота закрыты, висит замок – на ночь сад закрывается. Будем проникать со стороны Садового моста, в год моего рождения его стали называть Первым Садовым, чтобы не спутать с тогда же нареченным Вторым, но я еще об этом не осведомлен, потому что моя голова еще не забита ненужным.

Мне девять лет.

Ограда завершается округлой секцией; пики, исходящие из одной точки, под разными углами целятся в пространство Марсова поля. Залезаем на парапет; хватаясь за пики и нависая над береговым скосом, перебираемся в сад. Отец доволен: нас никто не заметил. Не зажигая фонариков, идем в темноту, подальше от освещенной Садовой. Трава влажная, это хорошо, они любят сырость.

Отец включает фонарик, мы видим край газона; крохотные кучки земли – это следы недавнего присутствия выползков. Самих, однако, выползков нет. «Шумно идем, – говорит отец, – попрятались». Я знаю: у них великолепный слух. Неужели у них есть уши? Мы проходим еще в темноте – тихо-тихо, почти на цыпочках. Некоторое время стоим, замерев. Тишина. Город уже уснул. Где-то далеко, за Фонтанкой, проезжает машина. Над нами кроны старых деревьев – безветрие, – листья лип не шумят. Оборачиваюсь на темный силуэт пристани-павильона. Днем здесь играют в шахматы за столиками и на скамейках. Что это за силуэт – словно кто-то сидит? Может быть, уснул шахматист?

«Посвети», – тихо произносит отец, я включаю фонарик, направляя луч ему под ноги, и словно кто-то в землю зарытый хочет ощупать поверхность земли высунутым мясистым мизинцем – вот что мы видим: настоящего выползка! Отец медленно наклоняется к нему, замирает на секунду-другую и, быстро схватив двумя пальцами, стремительно вытаскивает из норки. Я поражен: я никогда не видел таких длинных червей! Сантиметров тридцать, не меньше!

Это не простой земляной червяк, это не из тех, которых я собирал в деревне. Большой ночной выползок, вот кто он. Днем он прячется глубоко под землей, ночью поднимается наверх, чтобы высунувшись из норки, поработать цепким ртом, собирая гниющие травинки и листья. Земля Михайловского сада очень богата выползками. Теперь я сам это вижу. Куда ни посветишь фонариком, всюду они. Но поймать выползка не так-то легко. Только коснешься – и он мгновенно исчезнет. Прячется под землю с невероятной скоростью. С легкостью проскальзывает между пальцев. Надо уметь. Я учусь. Если схватить не у самой норки, ускользнет обязательно. Мне удается вытащить из земли только четвертого. Приноровился, у меня получилось. Огромный, не стыдно испугаться такого.

Нас прибывает. Теперь с десяток фонариков блуждает по саду. Свет у всех тусклый, рассеянный – выползки боятся яркого света.

Вдвоем легче: светит один, другой наклоняется. Отец и я – только нас двое, остальные собиратели все одиночки.

Мы, наверное, похожи на грибников, перепутавших день с ночью.

Как это им удается исчезать с такой быстротой? – думаю о выползках и не могу их понять. Какая сила утягивает их под землю?

Тень императора Павла наблюдает за нами из окна замка. Михайловский замок, я знаю, называют еще Инженерным, я не знаю только, что там есть техническая библиотека и что я буду туда приходить – искать по реферативным журналам иностранные аналоги для наших изобретений. Я не буду биологом, а стану инженером, как не стал биологом, а стал инженером отец, хотя он был в детстве юннатом, ходил в кружок при Зоологическом музее, ездил в экспедиции, научился рисовать птиц и знает, что выползков едят не только кроты, но и лисы, и барсуки, и даже при определенных обстоятельствах люди.

Мои родители инженеры, они работают в «почтовом ящике», проектируют какие-то приборы, устройства, дома я слышу слова «снять характеристики», «довести до ума», их работа настолько секретная, что мне нельзя даже упоминать о ней в школе, только я не знаю сам толком, о чем же мне нельзя упоминать.

Я знаю, что в убийстве Павла был замешан его собственный сын. Как это – сын убивает отца? Не представляю. Рядом с Михайловским садом – только с другой стороны – был убит еще один император. Вижу темные очертания храма, построенного на месте убийства. Говорят, Спас-на-Крови собираются срыть. Рядом невысокий дом, когда-то принадлежавший церкви. В коммунальной квартире бывшего церковного дома росла моя мама – ей было двенадцать, когда в храм попал, но не взорвался немецкий снаряд. Странно, до войны она часто гуляла по саду, но даже не слышала никогда о существовании выползков. Вот удивится, когда принесем полную сумку.

Больно ли червяку, когда его насаживают на крючок? Отец говорит: наверное, больно, только сам червяк об этом не знает. Спустя тридцать лет правительство Норвегии, вняв «зеленым», тем же задастся вопросом и профинансирует научные исследования по этой теме. Ученые придут к выводу: червяку не больно. Червяк боли не знает, скажут ученые. А то, что он извивается на крючке, – это все рефлекторное.

Чем глубже ночь, тем смелее выползки показываются из своих норок, брать их становится проще. Особенно много в южной стороне сада – там, где гранитные ступени ведут к Михайловскому дворцу.

Здесь все Михайловское – сад, замок, дворец.

Почему-то им нравится обитать поблизости от каменных плит.

И еще они любят, когда рядом деревья.

Здесь дубы, липы и тополя.

Мертвый древний дуб – нам вдвоем не обхватить руками, – из его ствола вырублено многофигурное нечто. На всю высоту. А высота – трехэтажного дома. Он и днем страшноват, ночью лучше и вовсе не светить фонариком на лобастые головы…