Владимир Лорченков - Копи Царя Соломона. Сценарий романа

«превед пабидитель районай алипьяды па рускаму изыку и патомствиный учитиль ана казлова просит да памажите мине чем можите патамушта дом сгарелбальница ни принимаит саседи ни памагают суки блядь пидарасы все»

– Это правда? – спрашивает Наталья Лоринкова тихонько.

– Конечно, – говорит тот, и смеется.

Несмотря на диссонанс между содержанием надписи и ее оформлением, крестьяне подают бомжихе мелочь, потому что не умеют читать. Сумасшедшая медленно и молча бредет по вагону, и останавливается у лавки, где сидят Лоринков и Наталья. Смотрит. Внезапно, с резкой злобой, – как могут только безумцы, – цыганка выкрикивает:

– Ты мля ничтожество, – кричит она Лоринкову на цыганском.

– Что ты мля оскал свой светишь?! – кричит она на цыганском.

– Карты мне всю правду открыли, – кричит она.

– Что смотришь! – кричит она, хотя Лоринков не смотрит.

– Денег ты моих хочешь, – кричит она.

– Денег тебе не видать! – кричит она.

Трясется, начинает выкрикивать отдельные слова, хрипит. Крупный план Натальи, девушка в ужасе. Лоринков, улыбаясь, открывает шестое пиво. У него не то, чтобы железные нервы, он просто не понимает по-цыгански. Сумасшедшая, сникнув так же резко, как впала в истерику, успокаивается и уходит. Наталья говорит:

– Что она говорила? – говорит она.

– Узнала мол, говорит, – говорит Лоринков.

– Книгу, мол, прочитала, на всю жизнь в душу запало ей, – говорит он.

– Великому человеку великие почести мол отдать хочу, – говорит он.

– Мол свечу им всем как Полярная звезда морякам, – говорит он.

– Переборщила, конечно, – говорит он скромно.

– Ну так у азиатов все без меры, – говорит он.

Наталья восхищенно смотрит на пассажиров электрички.

– Папа говорил мне, что в СССР очень читающая нация, – говорит она.

– Но вот чтобы нищие и пьяницы… – говорит она.

– А как же, – говорит Лоринков.

– И про потомственную учительницу тоже правда, – говорит он.

– СССР место такое, – говорит он.

– Здесь что ни бомж, так обязательно знаток литературы и представитель трудовой династии, – говорит он.

Открывает еще пиво. Наталья беспокоится.

– Вы сказали о том, куда мы едем, кому-то? – говорит она.

– Жене, девушке? – говорит она.

– У вас кстати есть жена или девушка?

– Может быть, бывшая? – говорит она.

– Это мое прайвеси, – говорит Лоринков, и берет у торговки еще одну бутылку пива.

– Я ваш работодатель и это имеет прямое отношение к нашему делу, – говорит она.

– Я имею право знать, – говорит она.

Лоринков смотрит на Наталью, потом на пиво. Пожимает плечами. Открывает бутылку зубами, – круглая крышечка – сразу же показаны круглые глаза Натальи, – катится под сидение, – делает гигантский глоток.

Крупно – кадык, который ходит.

Пена в бутылке.

***

Пена.

Отъезд камеры. Ванная, в которой лежит женщина лет 30, красивая, лицо умное, Породистое. Глаза зеленые, шея без морщин, грудь небольшая, правильной формы – мы видим, потому что вода под грудью, – изящные руки, длинные пальцы (страшная редкость в Молдавии – прим. В. Л. и розовые пятки, это все, что над поверхностью. Женщина глядит в потолок с кроткой улыбкой. Рядом с ванной на стуле сидит Лоринков, причем одет он вполне официально, на нем костюм.

–… улз, – говорит он.

– Но что в этом сраном англичанине такого, чего нет в… – говорит он.

(его слова перебиваются шумом горячей воды, которая течет под большим напором в ванную).

–… рация образа, о котором писал еще Мольер! – говорит он.

– Ну, конечно, не напрямую, но вполне ощутимо давал понять, – говорит он.

– По крайней мере, если верить Булгакову, который намекнул на это в своем «театральном рома…» – говорит он.

– Мы, само собой, помним и о Расине, – говорит он.

– А по мне так вся эта чушь и яйца выеденного не сто… – говорит он.

– Один Барнс чего сто… – говорит он.

– Впрочем, я, думаю, пишу уже не хуже Барн… – говорит он.

– Критики эти идиоты не понимают ни хре… – говорит он.

Слова и шум воды сливаются в один шум. Крупным планом – лицо женщины с терпеливой, кроткой улыбкой. Она улыбается как Будда, ее зеленые глаза сверкают, как пузыри пены, она хороша (чего уж там, за прототип взята моя жена, но я, конечно, против того, чтобы ее снимали обнаженной, пусть и в ванной – прим. В. Л.. Крупно ее глаза, крупно – переливающиеся, как драгоценные камни, пузыри пены.

Отъезд камеры, это пена, которая течет из крана в баре.

Гул посетителей, бармен с принужденно-вежливым видом глядит на Лоринкова, который стоит у стойки, низко наклонившись – набычившись прямо, – и говорит ему:

–… рация образа, о котором писал еще Мольер! – говорит он и расплачивается.

– Ну, конечно, не напрямую, но вполне ощутимо давал понять, – говорит он, и пьет.

– По крайней мере, если верить Булгакову, который намекнул на это в своем «Театральном рома…» – говорит он и показывает налить еще.

– Мы, само собой, помним и о Расине, – говорит он и бармен недоуменно улыбается.

– А по мне так вся эта чушь и яйца выеденного не сто… – говорит он, икнув.

– Один Барнс чего сто… – говорит он, и опрокидывает стопочку.

– Впрочем. Я, думаю, пишу уже не хуже Барн… – говорит он, запив пивом.

– Критики эти идиотские не понимают ни хре… – говорит он.

Крупно – глаза бармена, огни бара, сливаются в цветное пятно.

Крупно лицо Лоринкова, который говорит в камеру (только лицо) с полуприкрытыми глазами:

–… а-э-ация обэээаза, о котоооом пиаааал ееээ Мольеэээ, – мычит он.

– Ну, конеэээо, не напааааямуэээ, но вполнэээ ощмо дээээал пэээать, – говорит он.

Лоринков выглядит, как киноактер Хабенский, который пришел в дом Кати Боярской в фильме «Ирония судьбы-2», только, в отличие от актера Хабенского, Лоринков действительно пьян, и действительно талантлив. Он говорит… (дальнейшее тоже так звучит, просто для удобства даю в читаемой транскрипции – В. Л.).

– По крайней мере, если верить Булгакову, который намекнул на это в своем «Театральном рома…» – говорит он.

– Мы, само собой, помним и о Расине, – говорит он.

– А по мне так вся эта чушь и яйца выеденного не сто… – говорит он.

– Один Барнс чего сто… – говорит он.

– Впрочем, я, думаю, пишу уже не хуже Барн… – говорит он.

– Критики эти идиотские не понимают ни хре… – говорит он.

Цветные огни перестают быть, наконец, одним целым.

Лоринков моргает, глубоко дышит, в общем, приходит в себя. Перед ним – кабинет полиции, где сидят человек восемь, и весело смеются, слушая несвязный бред пьяницы. Желтый свет в коридорах ментовки. Лестница с облупившейся краской.

Камера поднимается – это уже подъезд Лоринкова. Тот, пошатываясь, и неровно дыша – одышка – поднимается по лестнице. Играет великая песня дерьмовой группы «Пилот», – как и все русское, она очень противоречива, – «И все шире улыбки в местной ментовке». Лоринков останавливается на лестничной клетке, что-то бормочет. На какое-то мгновение мы слышим, что он говорит.