Ярослав Питерский - Падшие в небеса

Какая нелепая и страшная картина! Действительно — как стадо животных, они, шли и мочились на ходу!

— Бее! Бее! — вновь показалось, что звучит, этот тревожный и обреченный, звук отары овец, идущей на убой.

— Бее! Бее! Павел сглотнул слюну. Было противно и в тоже время, невыносимо терпеть. Если он, выльет, мочу в штаны — через двадцать минут, они, станут «колом». Замерзнут и превратятся в ледяные сапоги! Клюфт окоченевшими пальцами попытался расстегнуть ширинку. Это удалось не сразу. Но все — же удалось. Через пару минут, Павел облегчился себе под ноги, так же, как и окружавшие его соседи. Моча забрызгала ботинки, и желтые капли моментально превратились — в маленькие, блестящие камешки льда. Они на морозе, выглядели, как — сказочные россыпи драгоценностей. Сбоку раздались всхлипывания. Это, рыдал, какой-то молодой арестант. Совсем, юный парень, хныкал — как ребенок. Конвойный, то и дело, матерился на него.

— Он не может расстегнуть штаны. У него нет прорешки. У него комбинезон. Он обоссался… — шепнул сосед. Павел зажмурил глаза. Он представил, как, в валенки этого человека, стекла, его же собственная моча. Она хлюпала в войлочном плену, впитываясь в портянки.

«Хорошо, что на этапе, нет Пермякова… он бы уже погиб. Он не выдержал бы…. Они мучают нас для чего-то! Не могут же они, мучить нас — просто так?! Ради чего-то они все-таки мучают нас! Просто так нельзя издеваться над человеком! Просто так издеваются — душевно больные люди! Маньяки! Не могут же все эти солдаты и офицеры — быть маньяками?! Не может же полстраны — быть маньяками? Больными? Но для чего же они, мучают нас? Ради какой такой, цели?!» — подумал Павел и покосился на конвоира. Тот, поймал его взгляд и вздохнув, кивнул вперед. Павел, сначала, не понял, что солдат, подает, ему, какой-то сигнал. Но военный еще раз кивнул головой по ходу движения. Клюфт посмотрел вперед. Где-то в километре от дороги, виднелись избы. Это было село. Оно разбросалось по пригоркам пологой горы. А сбоку, совсем рядом с дорогой — высилась большая, белая церковь. Вернее, это было все, что осталось от некогда крупного собора. Возможно — самого высокого здания в округе.

Белые изящные линии колокольни нелепо завершались тупым обрубком. Куполов не было. Вместо них полуразрушенные стены кирпичной кладки. Стекол на окнах тоже нет. Да и вообще церковь выглядела — как «больная тифом». Видно — ее пытались снести, но не смогли. Стены, с трудом, но выдержали натиск «воинствующих атеистов». Стая ворон кружилась, как не в чем, не бывало. Черные, большие птицы, дико кричали — увидев приближение колонны и машин. А зэков вели к церкви. Павел понял — это и есть их первый привал, на пути в зону. У здания собора, колонна изогнулась и упершись в стену — остановилась. Команда над головами, разнеслась, как облегчение:

— Стой! По одному внутрь заходи! — крикнул, какой-то офицер.

Его до этого момента, не было видно. Он выскочил перед строем — как «чертик из табакерки». Зэки поспешно начали толкаться у больших ворот. Два солдата со скрипом отворили створки и отскочили вбок. Толпа хлынула внутрь собора. Люди с облегчением гудели и весело приговаривали соседям — о наступившем блаженстве. Но, тут же, облегченные возгласы, сменились — разочарованным воем. Все, кто оказывался внутри — медленно и нехотя, проходили к центру полуразрушенного здания. В церкви оказалось холодно так же, как и на улице. Да и как там могло сохраниться тепло, если не было — ни одного целого и неразбитого окна, и печки.

На полу лежали огромные кучи сена. Вместо алтаря — поленья досок и бревен. Стены облуплены, исписаны — какими-то мелкими, надписями. Над головой дырявая крыша. Резкие хлопки крыльев голубей и ворон, и стон,… стон,… стон… Люди, причитали от ужаса увиденного! Многие, падали на холодное сено у ног и плакали. Некоторые зэки обреченно — раскинув руки, пытались сгрести с каменного пола мусор и траву. Но кто-то, из арестантов, примостился в углу и с наслаждением справлял нужду «по-большому». Эти полусогнутые фигурки, сидящие на корточках и испражняющиеся в разрушенном храме — были нелепым и страшным видением! На них дико и обреченно, со стен, смотрели, полустертые лики святых — сохранившиеся, на остатках росписи, собора. Павел стоял и созерцал на все это. И ему стало плохо. В глазах потемнело. До плеча, дотронулась, чья-то рука.

— Ну, что. Вы, я вижу, согласны? Вы, я вижу, решились?! Вы молодец,… - прошептал знакомый голос. Павел не хотел оборачиваться. Он знал — «кого», он, сейчас увидит. Он увидит дьявола-искусителя! Да, да, дьявола! Может, он, как раз и выглядел, так, «в том» саду, с яблоком в руке? Но это, был Фельдман. Он, вновь, повторил вопрос. Он был настырен:

— Вы не сильно-то принимайте все это — близко к сердцу. Лучше вон, к двери, давайте подходите. Сейчас там должны пайку принести, — Борис Николаевич подтолкнул Павла в бок. То, отмахнулся. Он захотел ударить этого человека. Он так сильно захотел его ударить! Но, тут, у его ног — упал, какой-то старик, в длинном пальто. Седовласый мужчина, уткнувшись непокрытой головой — в пол, начал громко читать молитвы. Он, то и дело, поднимал голову вверх, смотря — в прореху разрушенной крыши. И почти обезумевшими глазами, искал, что-то, там,… в небе… Он искал и не обращал внимания на все, окружавшее его. Он стоял и молился, все громче и громче. Его губы четко и ровно выкрикивали слова святого писания:

— Люби ближнего и неневидь врага! А я говорю вам: не переставайте любить своих врагов и молиться за преследующих вас, чтобы вам оказаться сыновьями Отца вашего, который на небесах, ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных! Ибо если вы любите тех, кто любит вас — какая вам награда?!!

Мужчина, опускался и бился головой о каменный пол. Он крестился — размашисто и с каким-то остервенением. На его, впалых и уставших глазах, выступили слезы. Павел стоял и иступлено слушал эту страшную молитву, в полуразрушенной церкви.

— Паша. Паша. Пойдем! — вновь раздался голос. Оболенский — подошел, как-то тихо обнял Клюфта за плечо. Старик покосился на Бориса Николаевича и зло прошептал:

— Сторонись этого человека! Сторонись Паша! Фельдман пожал плечами и брезгливо кивнул под ноги — на молящегося старца:

— Его, проповедями, что ли — живы будете? А? Чего вы парнишку смущаете?! Погибнет ведь! Вам-то какое от этого дело? Выгода-то какая? Мне, что ль, отомстите?! Оболенский зло посмотрел на Фельдмана и тихо и грустно сказал:

— Он и так погибнет, вы его уже погубили. Сволочи!

— Я? Я хочу его спасти…

— Вы уже спасли, вон этих несчастных! — Оболенский кивнул на других арестантов, что лежали и сидели на сене, невдалеке.