Ярослав Питерский - Падшие в небеса

Он старался говорить в пол. Что бы, не было видно солдатам, как, шевелятся его губы.

— Нет. Конечно, нет. Слушайте и запоминайте! Когда нас приведут в лагерь — не поднимайте бревна! Сделайте все, что бы, его не поднять! Корчите рожу, пыжьтесь, но бревно — не поднимайте! Можете — упасть навзничь для картины. На снег повалитесь — как будто у вас нет сил. Этого… — Фельдман кивнул на Оболенского.

— Вряд ли к бревну поведут, он старый, а вот вас, поведут. Не поднимайте его!

— Какое, еще, бревно? — ничего не понимал Клюфт.

— Простое бревно. Там увидите. Хотя вместо бревна может быть и тачка. Так вот, тоже — не катите ее. Лучше упадите рядом. Покажите — что у вас нет сил. Главное — покажите, что у вас нет сил. А там, там, потом, встретимся. Вот и все! Остальное долго объяснять! По развалинам, эхом, пронесся крик одного из офицеров:

— Привал окончен! Все, выходи строиться по трое!.. По трое!.. Всем выходить строится по трое!.. Без последнего! Без последнего! Последний, не в счет!..

Павел не успел дослушать этот вой, как его потянул Фельдман. Борис Николаевич, со страшным упорством вцепился в его руку и рвал,… и тянул на себя,… за собой:

— Быстрее! Быстрее! Пошли к выходу! Пошли к выходу! Клюфт поддался его напору. Он семенил за Фельдманом, как послушный ученик за строгим учителем. Краем глаза, Павел увидел, что за ними бежит старик Оболенский. Он, тоже был напуган. У выхода уже топтались арестанты. Они, давили друг друга, не давая прохода. Стоял гвалт и ругань. Каждый хотел протиснуться в дверь. Солдаты раздавали арестантам тумаки и пинки. Конвоиры отчаянно лупили зэков прикладами своих винтовок.

— А ну, вражье отродье!

— Шевели задницами!

— Давай! Давай! Последний не в счет!

До Павла, так и не доходил смысл этих выражений. Хотя Клюфт догадывался — «что это, что-то страшное и опасное». В глазах арестантов Павел видел ужас. И через пару минут, он понял — почему!.. Когда колонна уже стояла у церкви, появился последний, тот самый — «невезучий» арестант… про него говорили — «последний не в счет». Им оказался — тот здоровяк, зэк, который несколько минут назад, ползал по полу, со спущенными штанами. Мужик лениво и безразлично брел к выходу, с удивлением рассматривая толпу своих товарищей. Он не понимал — почему они так «торопились встать в строй». Солдаты тоже внимательно смотрели на этого бесшабашного человека и сочувственно кивали головами. Один из офицеров — низкий и коренастый, лениво докуривая папиросу, ухмыльнулся, и кивнул конвоирам. Они кинулись навстречу и не пустили здоровяка в строй. Зэк удивленно остался стоять метрах в десяти.

— Тебе — же, сказано было! Последний не в счет! Знаешь, что, это такое? Вижу, нет,… Как фамилия? — спросил коренастый офицер у арестанта. Здоровяк, вместо ответа, вызывающе икнул. Видно он съел много ледяного хлеба.

Не одну пайку. Но ему, сытому, и в голову не могло прийти, что над ним сгущаются тучи. Но ему, судя по выражению его лица — была все равно. Он все успел в этой жизни, все! Остальные арестанты с ужасом смотрели на него. Все, затаили дыхание, ожидая развязки.

— Как фамилия? — спросил вновь офицер.

— Ястребов! Зэка Ястребов! Осужден — по статье пятьдесят восемь десять, пятьдесят восемь двенадцать. Десять лет без права переписки. Офицер ухмыльнулся. Было неясно — злится он на арестанта или жалеет его. Военный, лениво обошел мужика и похлопал зэка по плечу:

— Ястребов. Говоришь. Фамилия у тебя птичья. Ястребов. С одной стороны — красивая, но с другой хищная какая то. Контра, говоришь? Враг народа? Хищник. Ну, ну… летать то умеешь? Мужик с удивлением смотрел на офицера и не понимал — о чем говорит этот человек. Здоровяк, добродушно улыбнулся и вновь икнул:

— А, гражданин начальник — если б, умел, то улетел бы. Наверняка. Улетел бы. Значит, не умею. Не умею я летать.

— Улетел, говоришь? Побег готовил? — разозлился дерзости нквдшник. Арестант промолчал. Он лишь грустно поднял голову и сощурившись, посмотрел на зимнее небо. Тяжело вздохнул и пожал плечами.

— Я смотрю, шапка у тебя хорошая, — офицер снял с головы зэка его ушанку.

— Обычная шапка, — с обидой и жалобой ответил мужик.

— А без нее Можешь, без нее?

— Нет. Так холодно.

— А я, думаю, можешь! Советский человек может все! — офицер зло покосился на остальных зэков.

Строй замер. Испуганные, взгляды. Лишь слышно, как скрипит снег где-то вдалеке — под валенками конвоя. Солдаты стояли у машин метрах в двадцати. Они тоже ждали. Павел замелит, что некоторые, сняли с плеча винтовки. Над развалинами храма зловеще летали и каркали вороны…

— Ну, вот, ты и будешь у нас, примером нашей строевой дисциплины, — назидательно, что бы услышали все, сказал коренастый офицер. Арестант с жалостью смотрел на свою ушанку, которую сжимал в руке нквдшник.

— Гражданин начальник — шапку отдайте! Ради бога! Я ничего не нарушал! Замерзну ведь… — взмолился мужик.

— Шапку говоришь… — офицер покосился на ушанку, затем на строй зэков и высоко подняв шапку над головой, кинул ее в сугроб. — А вот сейчас мы посмотрим?! Что для тебя важнее — дисциплина в строю, или твоя забота о собственном здоровье?! Можешь идти встать в строй или…. или поднять шапку! Но учти, это будет нарушением! Выбирай!

— Не поднимай шапку! — вдруг раздался голос из толпы зэков. Офицер метнул грозный взгляд в сторону этапа. Но промолчал. Все замерли. Здоровяк покосился на своих товарищей в строю, затем на шапку в сугробе:

— А, как же, я без шапки-то? А? Замерзну! Все равно замерзну! — мужик сделал шаг в сторону. Смертным приговором клацнуло железо — это звякнули заторы у винтовок конвоиров. Солдаты вскинули оружие и направили его на зэка. Мужик обернулся, посмотрел на черные дырки стволов и ухмыльнулся. Арестант замер, завороженный, стоял без движения несколько секунд. Затем, махнул рукой и улыбнувшись — решительно шагнул к сугробу, где чернела его ушанка. Залп, грянул, как по команде. В небо взвилась стая ворон и голубей. Эхо выстрелов, пронеслось над округой, как раскат грома. Синь неба. Бездонная, бесконечная синь! Мужик лежал в сугробе, широко раскинув руки, глядя в эту бесконечность. Непринужденная улыбка застыла на губах. Кристаллики снега еще таяли на теплых щеках. Но он, уже был мертв. Глаза — стеклянные, безразлично пустели на лице. Уже на неживом лице. Две пули пробили фуфайку и вырвав скатанную вату — улетели в сторону леса. Две пули, сначала убив человека — тоже погибли, где-то, там, в таежной чаще. Скомканная шапка сиротливо торчала среди пальцев арестанта. Зэки стояли в оцепенении и смотрели на расстрелянного солдатами человека. Конвоиры, деловито ткнув прикладами убитого — убедившись, что он умер, стащили тело с сугроба на дорогу.