Ярослав Питерский - Падшие в небеса

— А я тоже поднимать ваше бревно не буду! Не буду! Если вам надо вы и поднимайте! Вы и носите! Его сами! Для вашего плана! Сухарев подошел вплотную и прижавшись к Павлу — зашипел ему прямо в лицо:

— Что сука?! Вражина? Гордый?! В отказники? Героем, мать твою,… себя почувствовал? Сдохнешь! Сдохнешь и ничего, никому — не докажешь! Дурак! Ты, просто дурак! Ради красного словца — жизнью рискуешь?! Бери бревно, пока я добрый! Бери твою мать! Павел отвернулся и ничего не ответил. Он молчал. Он слышал, как тяжело дышит Сухарев. Клюфт чувствовал на себе его тяжелый, пронизывающий взгляд. Пауза затянулась…

— Бери бревно! Бери бревно — пожалеешь! Бери, а то подохнешь, как собака ведь! Тьфу, дурак молодой! Ой, дурак молодой! — на это раз как-то даже с сожалением прохрипел Сухарев и плюнув на промерзшую брусчатку, махнул рукой и показал офицерам на Павла. — Этого к доходягам! Он работать не будет! Следующего давай! Павла потащили в угол плаца. Он увидел, как на него, смотрели те — кто по категории лагерного начальства назывались «доходяги». Эти люди похожие на тени — пялились не с сочувствием, а каким-то злорадством. Они радовались, что «их полку прибыло»! Странная психология обреченных в этом лагере — работала без сбоев. И лишь один из этой группы смотрел на Павла с одобрением и пониманием. Это был Фельдман. Но Павел его потерял из виду. Клюфта небрежно схватили за руки два конвоира. Один из солдат макнул большой веревочной кистью в ведро с известкой, и провел Павлу по руке — вторую полоску. Мокрая известка нелепо заблестела под электрическим освещением.

Страшный треск! Какофония выстрелов! Это слушать не возможно! Раскаты глушат слова. Люди с ужасом косились в темноту. Где был источник этого звукового кошмара — они не видели. Черные тени деревьев. Небо затянуто тучами. Луна пытается пробить своим тусклым светом эту пелену — но ей не удается. Желто-серый диск изредка мерцает из-за абстрактных форм кучевых облаков. От этого вида — леденеет сердце. Тьма! Тьма, она властвует над землей! Тьма — она властвует над миром! И ничто не может разогнать ее чары! Вернее никто! Человек беззащитен и слаб! Он попал в это царство — небытия и оно — не отпустит никогда!.. …Их вновь гнали в неизвестность. Но путь на этот раз — был недолгим. Метров через двести, строй арестантов, уперся в одноэтажный, большой барак. Зэки, всматривались, в его очертания и с тревогой переглядываясь, друг с другом. Что-то говорить соседу — было бессмысленно. Не услышит. Этот треск! Страшный и громкий раскат в темноте… Дверь барака открылась, и конвоиры дали команду входить. Человек тридцать пять, торопясь, вламывались в помещение. Доски скрипели под подошвами, но этот скрип заглушал треск с улицы… Не прошедшие, «силовые испытания» на плацу, люди, обречено, столпились в небольшом коридоре, внутри барака. Их глаза с надеждой искали свое будущее место ночлега. Каждый еще верил — на отдых в тепле. В обычном тепле. Тут, было — не до уюта. Просто, так хотелось — согреть свое тело. Согреть свои мышцы. Полумрак сырого помещения угнетал. Хотя в бараке было не холодно. Люди расстегивали одежду — проверяя, на сколько, тут, можно расслабиться — выдыхали воздух изо рта и удовлетворенно потирали рука об руку — пара видно не было. Конвоиры, молча вышли из барака — закрыв за собой дверь. Как, она скрипнула никто — не расслышал… треск с улицы, заглушал все звуки. Арестанты робко вошли в большое помещение. Это была комната двадцать на двадцать метров. Маленькие оконца на уровне пояса — зарешечены толстыми стальными прутьями. Вдоль стен, ровными рядами, стояли деревянные нары. Они были сбиты из грубых досок. На нарах, чернело, какое-то тряпье. Посредине барака высились две «буржуйки». Маленькие печки, сваренные из железных бочек — вот и весь источник отопления. От «буржуек», словно вены старика — тянулись черные, железные трубы. Они ползли и изгибаясь, уходили, куда-то под крышу. На трубах сушились тряпки — не то портянки, не то рубашки. Разобрать было очень трудно. В помещение стоял тяжелый смрад от пота, грязного тела, фекалий и мочи. Запах с непривычки резал глаза. Некоторые из новичков, морщась, прикрывали ладошкой нос: после чистого таежного воздуха лагерный дух казался отравленной атмосферой. Павел покосился в дальний угол. Там стояли большие отхожие бочки — «параши». Видно, что их, уже давно никто не выливал. Обитатели барака, которых новички и не сразу разобрали, в полумраке и частоколе нар — с любопытством повысовывали свои головы. Они, словно гнилые капустные кочаны, свисали с досок. Невидимые глаза, всматривались, в новых узников. Клюфт, остановился в нерешительности, не зная — куда дальше идти. Места свободные на нарах есть, но все они, ближе к окнам. Их никто не занимал — видно, из щелей в стенах сильно поддувает ночью, и спать тут очень холодно. А вот у печек, напротив — повисли грозди человеческих тел. Кто-то, свесив ноги с верхних нар, пытался согреть ступни, кто-то протягивал руки, а кто-то из зэков — просто стоял у буржуйки. Идти к печкам — не было смысла. Павел потянули за рукав. Это Оболенский. Старик, показывал, на свободную «шконку»:

— Давайте присядем. Надо переговорить! — прошептал он Палу на ухо. Но Павел не отреагировал. Было плохо слышно. Этот треск, доносившийся с улицы — глушил негромкие слова Петра Ивановича. Оболенский вновь потянул Клюфта за рукав. Они сели на нары возле маленького оконца. Петр Иванович прижался к Павлу, как отец к сыну и громко сказал на ухо:

— Что-то, тут, не то! Нас, даже не посчитали, и проверки не было! Да и на руке, вон, какую-то полоску вторую нарисовали! Что-то тут не то?! Не нравится мне это! Павел покосился на еще мокрую известку на одежде. Она становилась ярко-белой на глазах. Известь въедалась в ткань, вытравляя цвет.

— Что делать то, будем? А Паша? — спросил Оболенский и испуганно посмотрел на Клюфта.

Павел понял, что старик растерян. И хотя в помещении практически не было света — он заметил полупустые и испуганные глаза Петра Ивановича.

— А, что, вы предлагаете делать? А? — спросил Павел. Оболенский покосился сначала на свою одежду, затем осмотрелся вокруг и пождал плечами. Он, ничего не ответил. Да и что, он мог ответить? Клюфт наклонился к нему поближе и ласково — пытаясь подбодрить, прошептал на ухо:

— Ничего! Прорвемся! Вы к побегу готовы? А? Побежите со мной? Оболенский радостно закивал головой и замычал, словно немой. Треск, раздававшийся с улицы, мешал говорить и возможно Петр Иванович решил общаться жестами.

— Ну, тогда готовиться надо! Готовиться!

— А как мы побежим? — Оболенский это прошептал на ухо Павла тихо. Совсем тихо. Он явно боялся. Но Павел расслышал слова. Расслышал и грустно улыбнулся: