Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих

— Ну что вы! — сказал я. — Вовсе нет.

Я решил во всем полагаться только на себя самого.

Мне удалось получить место на дневной рейс «Эр-Франс». Роберт подвез меня в аэропорт. Я дал ему ключи от квартиры Сибиллы, и мы договорились, что будем постоянно перезваниваться. Мы стояли в суетном холле аэропорта и курили, а я думал о том, что две недели назад мы стояли здесь с Сибиллой.

«Внимание! Объявляется посадка на самолет компании «Эр-Франс» на Мюнхен, рейс 769. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу три. Желаем счастливого полета!»

— Ну, до свидания, Роберт.

— Удачи, господин Голланд. И всего хорошего.

Я прошел через контрольный турникет к выходу три, а Роберт стоял в холле и махал мне рукой. Он стоял там, маленький и круглый, подняв приветственно руку. Несколько раз я оглянулся, и каждый раз, когда я оглядывался, на его грустном лице появлялась ободряющая улыбка. Я подхватил под мышку свою пишущую машинку и стал спускаться по лестнице на летное поле. Было холодно и ясно. Я думал о том, как радовался предстоящему лету. Как мы с Сибиллой хотели уехать куда-нибудь на море, недели на четыре. Лежать на горячем песке и на горячем песке любить друг друга, а потом бросаться в холодную воду. Мы еще никогда не ездили вместе, а этим летом хотели это сделать. Мы это твердо решили.

Самолет был загружен полностью.

Я сидел с левой стороны от прохода, в носовой части, возле полной озабоченной дамы. Сразу после старта две стюардессы сервировали обед, но я не был голоден. Я обдумывал слова комиссара Хельвига. Что значит — Сибилла никогда не была в Италии? Она же сама мне рассказывала! Я с ужасом подумал: неужели она лгала? Или ошибалась паспортная служба? Я был растерян: немецкое ведомство никогда не ошибается. Что все это значило?

Дама возле меня обедала, вроде бы она не слишком хорошо себя чувствовала, хотя полет проходил абсолютно спокойно. Время от времени она качала головой и вздыхала. Раза два она что-то бормотала себе под нос, но я не разобрал что. Ей было около пятидесяти. Она производила тяжеловесное впечатление: широкий массивный подбородок, грузное тело, облаченное в грубый шерстяной костюм. Когда мы пролетели Эльбу, она заказала себе коньяк. Открывая бутылочку, она пролила половину. Пара капель попала на мои брюки. Она стала испуганно извиняться.

— Ничего страшного.

— У меня совершенно сдают нервы!

Я молчал и глядел в окно. День был безоблачным, и я мог видеть землю. Она была вся в снегу. Как маковые зерна, по снегу рассыпались дома.

Дама допила содержимое бутылочки, передернулась и сказала:

— Иногда такая встряска необходима! Пятьдесят два года я живу в городе. Никто не мог обо мне слова плохого сказать. А теперь они на меня донесли.

Я понял, что она в любом случае будет говорить дальше, независимо от того, проявлю я заинтересованность или нет, поэтому я вежливо осведомился:

— Донесли?

— За коммунистическую пропаганду, — ответила она, и ее двойной подбородок задрожал от возмущения. Она говорила с баварским акцентом: — На меня! Из всего Хофа — на меня!

Второй пилот, проходя в хвостовую часть самолета, кивнул мне.

— У меня там магазин радиотоваров. На Людвигштрассе. Самый большой в городе. Вы знаете Хоф?

Я не знал этого городка на самом севере Баварии:

— Это прямо у границы зоны, да?

— Точно! — Она посмотрела на меня своими серыми мышиными глазками. — Кстати, меня зовут Хегль. Эрна Хегль.

Я назвал свое имя.

— Все было хорошо, пока я не получила телевизоры, — удрученно продолжала госпожа Хегль. — Я вообще, знаете ли, не в восторге от этих новомодных изобретений, но моя сестра! Она меня чуть с ума не свела. Мы, говорит, отсталые, и если первый телевизор появится не у нас в магазине, то он будет у кого-то другого, а это не годится, потому что мы — самый большой магазин в городе. Тогда я сдалась и заказала три аппарата!

Ровно и спокойно гудели четыре мотора. Было половина второго. В три мы должны сесть в Мюнхене.

— Понимаете, — продолжала хозяйка радиомагазина с плохими нервами, — в Баварии семь станций, которые транслируют телепрограммы на Мюнхен. Их можно принимать везде, кроме как у нас, в северной Баварии. Потому что между нами горы. Хоть на голову встань, ни в Байройте, ни в Марктредвице, ни в Зельбе, ни в Хофе — ничего! Мы находимся в мертвой зоне, так это называется. Но только для баварских программ!

Я изобразил заинтересованность.

— Передатчик «Эрнст Тельман» — тот принимается безупречно, — горько посетовала госпожа Хегль. — Он стоит на горе Катценберг в Хемнице, в Восточной зоне, и такого четкого изображения вы еще никогда не видели! Еще бутылочку, пожалуйста, — крикнула она стюарду.

— А вам не кажется, что уже достаточно, госпожа Хегль? — осторожно заметил я. — На улице очень холодно…

— Думаете, не вынесу? Не бойтесь! — Она махнула рукой, взяла принесенную бутылочку и продолжила:

— Так вот, в первый же день я просто поставила включенный аппарат в витрину, не думая ничего плохого. Наоборот, радовалась, что в такой мороз люди толпятся у витрины, отпихивая друг друга. Еще бы, это вообще был первый телевизор, который видели в Хофе.

— И что за программу передавал «Эрнст Тельман»?

— Зимнюю Олимпиаду в Кортине [20] Кортина-д'Ампеццо — г. в Италии, в межгорной долине Доломитовых Альп; известный центр зимних и летних видов спорта. В 1956 г. здесь проводились VII зимние Олимпийские игры. (Прим. ред.) . Прекрасное изображение, господин Голланд, лучше и желать нечего! Люди были в восторге. Я сажусь в уголочек выпить кофе и слушаю, как моя сестра талдычит, что все это только благодаря ее усилиям, ну и дальше в том же духе. Где-то через полчаса мы выходим на улицу посмотреть, что там передают, а на улице еще больше народу, и показывают очень интересный документальный фильм о тайге. А после него дают репортаж о каком-то празднестве на верфи имени товарища Вильгельма Пика. Тут я слегка задумалась, потому как выступающий произнес здравицу товарищу Пику, а потом все запели «Интернационал».

— И было слышно через стекла витрины?

— Еще как, дорогой мой, еще как! Да я к тому же подключила аппарат к уличному громкоговорителю. Это был рев, скажу я вам! Я так перепугалась, что вообще перестала соображать.

— И что вы сделали, госпожа Хегль?

— Ну, я бросилась в магазин, чтобы выключить. Но в этот момент они покончили со своим «Интернационалом», портреты товарища Сталина, товарища Ленина и товарища Пика и так далее пропали, и начался «Детский час» с Гензель и Гретель. И дети там, на улице, подняли такой рев, почище их «Интернационала». Все кричали: «Дальше! Показывайте дальше!»

— И вы стали показывать дальше, госпожа Хегль?