Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Но как вам все-таки удалось так исколошматить его, су­дарь? — восторженно спросил Пармен.

— Я же говорил, что у каждого из нас есть свой секрет. Стоит ли вновь повторять об этом, — нахмурился Бучута.

— Нет, нет, для чего... — выкрикнул Пармен.

— Ну, так пошли, харалетцы, — сказал Бучута, внимательно перебрав всех нас, воссиживающих на ветках, взглядом. — Бывай здоров, Георгий, не падай духом, будет еще и на твоей улице праздник. Ну, Папико, я на тебя надеюсь, никогда не сомневайся в себе, а если придется уж слишком трудно, хлебни иногда чуток, черт его побери совсем... Хотя чего я учу тебя уму-разуму, ты сам получше меня все знаешь, оказывается... Будьте здоровы и вы, Самсон. Я еще раз приношу вам свои извинения, но что я мог поделать... Будьте же здоровы.

— Сколько тебе лет? — послышалось вдруг.

Все оглянулись на голос — это сказал Тереза.

— Мне за тридцать, а что такое...

— А мне нет еще и двадцати шести, так что младшего ты осилил, верно, а, маленького?

Но Бучута, уже не слушая его, продолжал грустно:

— Будь здоров, Пармен... Славный ты все-таки человек. Вот прими это от меня, и вечерком, когда первая корова пройдет, мыча, по деревне, коли будешь трезв, погляди сквозь глазок на небо — и в одну сторону, и в другую, — что тебе терять, небось не велик труд...

Это была подзорная труба.

— Будь здоров и ты, мой Осико, и не сори ты уж слишком высокопарными фразами, не надо, дались они тебе...

— Но как мне не отметить в данный момент, — прервал его Осико, — что беспощадное течение времени под уклон никогда не сотрет в людской памяти историю этого беспримерного состязания?!

— Еще как сотрет, за милую душу, — уныло проговорил Бучута, — такое ли еще оно стирало? Будьте здоровы и благопо­лучны, Ардалион, даже и не знаю, что вам присоветовать, оста­ваться вам тем, что вы есть, или... не знаю, не знаю, вы поистине повергли меня в растерянность... Всего вам наилучшего, харалет­цы... Есть еще один человек, ради которого я пришел, но я о нем не упомянул...

Каждый из нас отнес эти слова на свой счет; разумеется, и я в том числе.

— Ну, всего вам доброго, харалетцы, ээх...

Приехал он верхом, а ушел пешечком.

Его уже не стало видно, когда мы сошли с обремененных деревьев.

Мои Харалети, мой городок, рассыпавшийся лавиной по склонам извилистого межгорья, стоял себе тихо-мирно и никому не мешал... Начинался городок с незатейливых маленьких домишек, во двориках которых цвели розы, георгины и колыхалась, судари вы мои, сочная ярко-зеленая мурава; стояли во дворах и деревья, густо опушенные зеленью и дарившие нам в летнюю пору тень; зимой-то, правда, тени не было, но она и не была нам нужна; за домами у нас тянулись виноградники, мы ухаживали за ними, орошали-поливали их, лелеяли, а в погребах-марани закопаны у нас были квеври, вино из которых черпают ковшиками-оршимо; варево мы хлебали деревянными ложками, а камины у нас в домах были сводчатые, и над Харалети зимой и летом курился дымок; на раскаленных углях жарили мы молочную кукурузу, роняя слезы от едкого дыма, а время, как вам известно, шло.

Время — шло. На второй день все мы, обуянные страхом, ждали, что вот-вот выскочит откуда ни возьмись этот наш Тереза и, обозленный вчерашним своим поражением, кинется на нас зве­рем. Но Терезы что-то не было видно. Каждый из нас тревожился по-своему, но под конец все мы ползком-ползком двинулись к дому Арджеванидзе, чтоб разузнать, в чем тут дело; заглянули мы и в виноградник и, не скрою, опешили от увиденного: Тереза рыхлил мотыгою землю. Счастливый Самсон со всеми нами, соседями, здоровался вежливо и приветливо; он, что и говорить, был в преот­личном настроении, а как же — шутка ли, такая рабочая сила?! С той поры мы — чур нас! — о Терезе больше и слыхом не слыхи­вали. Он только кое-когда выходил за покупками в город и скромнехонько шествовал по улицам с корзинкой в руке. Он теперь страх как боялся низкорослых, но, правда, — высоких еще того больше. А самый лютый страх наводил на него своими эполета­ми, шашкой и маузером сановномедаленосный Титвинидзе.

— Поди-ка сюда, ты!

Тереза робко, на цыпочках, к нему приближался.

— Какой день сегодня.

— Среда...

— Раз-говорры! — гремел Титвинидзе. — Кавеладзе, где ты?!

По вечерам мы, принаряженные, отправлялись в театр, броса­ли пятачок в железный ящичек тети Какалы и, пройдя внутрь, рассаживались в партере, пропахшем ароматом одеколона «Фан­тазия»; на сцене тускло мерцали фонари, тетя Какала с железным ящиком под мышкой отодвигала в сторону желтый атласный занавес, подвешенный на проволоке, и перед нами под видом английского графа представал наш Титико Глонти; выхватив деревянную саблю, он всаживал ее в самое сердце французскому герцогу — своему двоюродному брату Ефрему Глонти; и горько рыдала испанская принцесса Верико Тирошвили...

Многие, очень многие из нас страстно любили театр.

Вы, верно, и сами примечаете, что наша история клонится к концу: — ведь повествование явно идет на спад.

Заместитель городского головы Какойя Гагнидзе и его помощ­ник Бухути Квачарава по-прежнему рассаживались в первом ряду, и вся пыль сыпалась им на голову. Иной раз они требовали от Шашии: уйми-де немного этого Титико, а то он уж чересчур раскри­чался, но стоило Титико понизить голос, как с галерки неслось требовательное замечание старого театрала — Малхаза Какабадзе: «Немного погромче, ничего не слышу! Драма это, мои дорогие, или балет...»

И если это можно назвать руслом, то наши Харалети снова вернулись в старое русло.

Но, как сказал один человек, где-то, что-то, хоть самое крохот­ное, всегда остается.

Не скажу обо всех остальных, но Пармен Двали, несомненно, кое-что запомнил. Оставив свои всегдашние забавы, он по вечерам, чуть только первая корова с мычанием подойдет к Харалети, тотчас же брал в руки подзорную трубу, которую, правда, поначалу подносил, иной раз по ошибке вместо глаза ко рту, но со временем, пообвыкнув, стал использовать правильно; запомнил, вероятно, кое-что и Папико — он по-прежнему затаивался в папоротниках и глядел подолгу подернутыми поволокой синими глазами, откуда я знаю куда, — мир огромен.

И еще один человек помнил Бучуту. И, по правилу, вы бы должны были догадаться — кто: да кто ж, как не я! Не напрасно же я убивался, описывая вам всю историю? Ээх, заслабело что-то мое повествование, и чтоб нам с вами не расставаться в таком неважнецком настроении, позвольте мне завершить эту маленькую историю бравым куплетцем харалетца, который не умел даже читать-писать:

А время, как известно, идет.