Юрий Герт - Ночь предопределений

— И было, было «дано»!.. — сказал он. — Было, Карцев!.. И некого, нечего тут винить!..

— «По большому счету»… — напомнил Карцев, не без иронии — скорее грустной, чем едкой.

— Да, по большому счету.

Однако в тоне, которым Феликс произнес эти слова, не было горечи.

Здесь-то их и могли застукать, — подумал он. — В такой вот пещере. Не именно в этой, конечно… Хотя — отчего же не в этой? Отличная ловушка. Отсюда — или назад, или в пропасть…

— Вот вам еще сюжет — сказал Карцев. — Хотите? Для коллекции… Сегодня я щедрый, — в его голосе тоже не было ни злости, ни горечи. Он говорил о себе равнодушно, как о ком-то постороннем, — констатируя. И при этом смотрел прямо перед собой, в пустое и светлое пространство, не поворачивая головы. — Сюжет об архитекторе. О мужичке-архитекторе, тоже не любившем рисковать. Хотя замыслы… Замыслы вроде тоже имелись, и какие… Да вот риск…

Они там сидели, жгли костер … — Феликс прислушался к голосам, которые доносились из грота, одновременно стараясь не упустить того, о чем говорил Карцев. — Портянки были вонючие, пропотевшие насквозь, и ноги разбухшие, распаренные, в синих жилах, — солдатские ноги… Жгли костер, говорили — о своей Рязани, о Тамбове каком-нибудь, о своих деревушках, до которых тысячи и тысячи верст… А осыпь уже шуршала… И среди тех, кто спускался по ней, мог быть — « ЛОГИНЪ ПОПОВЪ ИЛЬИНСКОЙ СТАНИЦЫ, и ФАМА ДУБРОВИНЪ» … А на обратном пути, скрываясь в мазаре от полуденного солнца, они выцарапали ту надпись… А пока сияла луна, шуршала осыпь… И эти еще ничего не знали, сушили портянки, размачивали в воде сухари…

— Хотя — ну какой уж такой риск?.. — продолжал Карцев. — По большому-то, как вы говорите, счету?.. Ну, создан проект, но не одобрен. Или одобрен, а в дело не запущен, так и остался в рулонах… Правда, годы, годы уходят, вот беда… И вдруг — возможность: уехать туда, где не транспортные развязки, даже не микрорайоны проектируют, — новые города, и вернуться через несколько лет обратно, чтобы уже не в подручных обретаться, а получить мастерскую, заказы… Вот когда — вздрогни, старина Корбюзье!..

— Но пока… — Он повел плечами, точным движением ноги послал в пропасть лежавший на краю камень. — Пока надо спроектировать город, а тут снова — риск. Ведь все, о чем вы говорили — там, в клубе, — это ведь риск, эксперимент. Об этом больше господа литераторы в книжках пишут. Что нам стоит, как говорится, дом, а тем паче — город построить, нарисуем — будем жить… Так ведь, господа хорошие, ведь такой город — это миллионы, и бросать эти миллионы на эксперименты… Кто позволит?..

— А вы, пожалуй, правы, — сказал он, помолчав, и вздохнул всей грудью. — Во всем этом что-то есть… Что-то такое… — Он дернул подбородком — снизу вверх. — Это вам не Москва, не Питер… И не Чикаго… Нет, не Чикаго…

Он смотрел вдаль, сосредоточенно-настороженный, квадратные стекла его очков блестели, но не холодно, заполнявшие их блики казались золотистыми, теплыми.

Они вернулись к костру.

Откуда они брали топливо ? — подумал Феликс. — Но ведь, откуда-то брали топливо здешние паломники…

Кенжек по-прежнему, с хозяйственной экономностью, подкладывал в огонь щепки, лишь бы не дать пламени угаснуть. Но в полумраке грота от этого сделалось только уютней, все жались к костру.

И вода… Где-то здесь, поблизости, должна быть вода , — подумал Феликс, присаживаясь возле Бека.

Он поймал на себе взгляд Айгуль, удивленный, как если бы у него в лице обнаружилось для нее непривычное. Он улыбнулся ей, и она ответила улыбкой. Черная прядь крылом упала ей на щеку, скрыла глаза. Она повернулась к Спиридонову, рядом с которым сидела. И там, среди тех, кто спускался сюда, крался, стараясь не зашуметь, не заскрипеть осыпью, был Зигмунт, — подумал Феликс. Был… Вот ведь какая штука… Он ведь солдат, и когда на рассвете весь гарнизон крепости подняли по тревоге…

— Пилькален… — проговорил Спиридонов, глядя в костер и задумчиво щурясь. До их прихода он, видимо, что-то рассказывал и теперь возвращался к оборванной мысли. — Пилькален… — повторил он врастяжку, словно прислушиваясь к звукам своего хриплого голоса.

— Между прочим, — он вскинул на Феликса внезапно повеселевшие маленькие глазки, лицо его вспыхнуло, озарилось, — под Пилькаленом литература мне жизнь спасла! Ну, не жизнь, так хотя бы ногу!.. — Спиридонов с неожиданной ловкостью выбросил из-под себя правую ногу и чуть не ткнулся пяткой в огонь. Держа ее на весу, он подрыгал ногой, поиграл коленным, звучно щелкнувшим суставом, как бы призывая всех убедиться, что у него все в отменном порядке.

— Ей-богу! — Он хлопнул себя по бедру. — Вот здесь у меня планшетка висела, и в ней — книга… Не помню какая, а врать не хочу, помню одно — из «ЖЗЛ», толстенькая… Он убрал ногу на прежнее место и прираздвинул пальцы, у всех на виду, большой и указательный, обозначая толщину. — У нас гаубичная батарея была, ста двадцати двух, да только там, под Пилькаленом, мы прямой наводкой по немцам шпарили, с открытых позиций. Ну, и ахнул где-то поблизости их снаряд, и меня осколком чвырк в бедро… Смотрю, книжку насквозь, а самого еле-еле зацепило, кожу содрало…

И пока они толковали про свои Тамбовы и Курски, а главное — про, разумеется, Беловодию, пока заново вникали в «маршрут» Марка Топозерского, списанный бережно, буква в букву, на разграфленный ротным писарем листочек, и луна была, как сегодня, вполнеба, и с высоты открывался во все концы вольный, неоглядный простор, — за гротом уже ползли, пригибались к земле рыхлые серые тени… Логинъ Поповъ… Фама Дубровинъ… И где-нибудь замыкающим — Зигмунт…

— Это где же — Пилькален? — спросил он. И замыкающим — Зигмунт… Вот когда все началось, для него началось.. — Это Германия?..

— Восточная Пруссия, — сказал Спиридонов. Глаза его горели, в голосе пробилось потаенное торжество. — Наш Третий Белорусский первым в Германию вступил. — Мятое, морщинистое лицо Спиридонова сияло. — 13 января 1945 года. Восточная Пруссия. Пилькален, — повторил он. Все помню.

И все остальное было для него искуплением, — подумал Феликс . — Вся остальная жизнь…

— Это уже после, когда под Фишхаузеном, за Кенигсбергом, контузило, я забывать стал, — добавил Спиридонов с какой-то растерянной, стыдливой улыбкой. — В театре, бывало, всю роль выучу, а закрыл тетрадку — и половину забыл… Вот и пришлось сцену бросить… А так, что раньше, до контузии, все помню, даже самому удивительно, — заключил он, вновь просияв, — Пилькален… Нас двадцать шесть в полк пришло, погодков, а к Дню Победы шестеро осталось. Там ее, голубу, мы и встретили, — в Фишхаузене…

Сердце у Феликса сжалось. Глядя на Спиридонова, на жиденький вихорок у него на макушке, он почему-то вспомнил рассказ Карцева. А ведь он тоже, подумал он о Спиридонове, тоже где-нибудь мог лежать между мраморными колоннами…