Юрий Герт - Ночь предопределений

— Я знаю, — еще раз повторила она, с нажимом.

— Вот видите, — сказал он, рассмеявшись через силу, — значит, и ей не позавидуешь…

И внезапно почувствовал, что она, эта мудрая девочка, в чем-то права. Он подумал о Наташе. И машинке с чистым листом на валике. И снова о Наташе, о ее письме, которое, возможно, дожидается его на почте, в ящичке «до востребования». Подумал о Зигмунте, о Рахели, об Айгуль, о себе самом. О Статистике… И опять — о том, как все в мире слито, сплетено…

Блеклая звездочка таяла, растворялась в светлеющем небе.

— Как странно, — сказал он, — Вы знаете, где я, где Зигмунт, где вы, где панна Рахеля?.. Вы умеете различить?..

— Ну нет, — вздохнула она, очевидно, не поняв, что он имеет в виду, — вы не Зигмунт…

— Я не в том смысле, — сказал он с невольной досадой.

— Я тоже…

— Вот видите… — Он усмехнулся. — Вы тоже всегда были не со мной — с ним.

Она не ответила.

Он взял ее руку, поднес к лицу и прижался губами к узкому запястью, косточке, выпирающей бугорком.

Рука у нее была безвольная, чужая.

А ведь это правда, подумал он запоздало, она всегда была с ним…

Он выпустил ее руку. Ему стало тоскливо, холодно — до дрожи, как в тот раз, когда они сидели в садике перед музеем и говорили о Темирове…

На мгновение перед ним промелькнул извилистый ручеек на дне каньона.

Скоро рассвет, подумал он и поежился. Стрелок на циферблате не было видно. Рассвет и дорога…

— А теперь, — Феликс старался, чтобы голос его звучал весело, и легонько толкнул плечом ее — казалось, закоченевшее — плечо, — а теперь прочитайте еще раз первую суру. То место, где о дороге прямой…

— Вам понравилось? — Голос ее оттаял.

— Не то слово…

… И снова он видел — жемчужные бусины нижутся на длинную, бесконечную нить…

— Это только кажется, — сказал он, когда Айгуль смолкла, — кажется, что у каждого свой путь. Дорога для всех одна…

— А теперь поцелуйте меня, — сказала она, не дослушав. — Нас зовут.

Феликс и сам уже слышал — их звали, попеременно, Карцев и Спиридонов.

— Кони ржут, — рассмеялся он. И поцеловал ее в закрытые глаза — торопливо, легко, весело, должно быть, не так, как ей хотелось.

На западе лежала еще плотная синева, а восток был уже прозрачным, желтым с прозеленью, цвета недозрелого лимона. «Рафик» во весь опор мчался по степи. Негритяночка танцевала под ветровым стеклом.

Не спали в машине только двое — Феликс и Кенжек. Остальные, изнуренные путешествием и бессонной ночью, заснули сразу же, как только автобус тронулся в обратный путь, и спали крепко, не поддаваясь тряске и толчкам.

На заднем сидении, уткнувшись в плечо Беку бледным лицом, спала Вера, и Бек, сняв очки, улыбался во сне безмятежной, блаженной улыбкой. Рядом, на каждом ухабе сильно взматывая головой на длинной худой шее, спал Спиридонов. Карцев сидел с ним бок о бок, скрестив на груди толстые волосатые руки, лицо его было угрюмо и временами подергивалось, как если бы ему снился скверный сон. Гронский, ослабев, пускал звучные, с побулькиванием, рулады своим крупным, в прожилках, носом. Рита уютным клубочком свернулась на сидении, положив голову на колени Сергею. Лицо у нее во сне было сладостным и безгрешным, как у ангелов Ботичелли. Серое, небритое лицо Сергея казалось смертельно уставшим. Тихо похрапывал сидевший перед Феликсом Жаик.

У окна, положив голову Феликсу на плечо, дремала Айгуль… У него не было полной уверенности, что она спит, но и потревожить ее, разбудить, задвигая стекло, он боялся. В окно дул свежий, холодный ветер. Он шевелил волосы Айгуль, играл, раздувал черные пряди, щекотавшие Феликсу щеки и шею. Он сидел прямо, в неловкой, напряженной позе, не пытаясь ее изменить. Степные запахи — трав, росы, отяжелевшей за ночь, слежавшейся на дороге пыли — лились в «рафик» вместе с ветром. Казалось, он вдыхает запах Айгуль. Айгуль, думал он, Лунный цветок…

Голова у него была ясной, прозрачной, — той особой прозрачностью, которая всегда наступает под утро после ночи, проведенной без сна. Когда ясность, не дававшаяся так долго, кажется наконец обретённой. Устойчивая, спокойная ясность…

Он знал все то же, что знал и раньше, но теперь все то, что он знал, для него сложилось в простой и прочный сюжет. Он знал, что это та простота, свободная от лукавых, искусно сплетенных и фальшивых извивов, которая и есть подлинность: было , и было именно так. И было не как ему бы хотелось, а как было. И то, что было, теперь оставалось написать.

Он знал, конечно, и то, что это обманная, хрупкая ясность, не та, которая уже легла на бумагу. Что она еще не раз уступит место смуте, туману, отчаянью… Но сейчас это была ясность, он видел и ощущал все, что должен написать. И в то, что должен он написать, естественно, без натуги ложились — и надпись с юсом малым, выцарапанная на мазаре, и черные, неистовые глаза Айдара, и нежный пушок на розовых щеках Бубенцова, и подземный храм, который он успел увидеть лишь мельком, при свете фонаря, и даже кованый браслет, который был на коричневой руке у старухи, в маленьком, затерянном среди степи ауле…

Он не спал, но временами ему казалось, что он спит, и он уже не мог отличить то, что ему приснилось, от того, что было наяву.

И точно так же, не сознавая, это явь или сон, как бы находясь между тем и другим, посредине, он услышал, когда «рафик» уже притормозил у гостиницы, что Статистик, районный инспектор Казбек Темиров, — убит.

Страшна в этой истории была не только смерть Казбека Темирова, страшна была ее совершенная нелепость.

Накануне вечером он поехал в аул, километрах в тридцати-сорока, на шилде к своему давнему другу — у того невестка родила первенца. Веселье затянулось. Темиров заночевал в ауле. Наутро он и другие гости отправились домой. Ехали двумя машинами. В дороге у одной что-то сломалось, пришлось остановиться. Пока шофёры чинили мотор, кто-то предложил пострелять в бутылку — на меткость. И здесь Темиров случайно задел рукой ружье, которое держал, готовясь к выстрелу, один из его спутников, Ораз… Пуля пробила Темирову сердце. Домой его привезли мертвым. Произошло все это два или три часа назад.

Рымкеш, поминутно всхлипывая, с красными от слез глазами, рассказала им обо всем, стоя на крыльце гостиницы, и повторила еще раз в кают-компании, где все они толпились, не расходясь по своим номерам. Феликс не заметил, когда исчезли Жаик и Айгуль, — должно быть, в то время, пока остальные, в полнейшем ошеломлении, проталкивались следом за Рымкеш по тесному коридору.