Юрий Герт - Ночь предопределений

— Баста! — сказал Чуркин, обрывая разговор. — Жрать хочу! — и рубанул ребром ладони себя по животу — Вы ведь тоже?.. — повернулся он к Феликсу. — За цельный день и ни макового зернышка!

— Ну, — ядовито возразил Самсонов, — для такого брюха маловато макового зернышка…

— И так всегда, — омрачился Чуркин. — Ну да чего ждать от этого жлоба?.. — Он ткнул пальцем в сторону Самсонова. — Никакого сочувствия!.. Но где же благородные традиции хлебосольной Сарыарки?

Феликс напомнил, что они завернули на буровую мимоездом, их ждут.

— Не дотяну, — сказал Чуркин и с таким откровенным выражением сглотнул слюну, что и сомнений быть не могло: не дотянет… — Вот кто меня поддержит!.. — радостно кинулся он навстречу входящему в вагончик Сергею.

Сергей поддержал. Тем более, что, как выяснилось, Курмангожин, следуя благородным традициям хлебосольной Сарыарки, заранее дал указание поварихе Танечке приберечь немного борща от обеда, — правда, без расчета на гостей.

По пути в столовую, то есть в соседний вагончик, Самсонов, сухо улыбаясь, спросил:

— Вы что же, в командировке? Жизнь, так сказать, изучаете?

— Так сказать, — с неожиданной резкостью ответил Феликс. В тоне Самсонова он ощутил явную неприязнь.

— А что? — вмешался Сергей. — Только тут ее и изучать… Люди — во! — Он поднял большой палец и выкатил глаза. — Материала — навалом! Особенно для ихнего брата, писателя… — Он мотнул подбородком в сторону Феликса, — довольно фамильярно, как тому показалось.

— А вы кто? Не писатель? — спросил Самсонов.

— Где уж нам уж… — вздохнул Сергей. — Мы, газетчики, — черная косточка…

— Ну ничего, — утешил его Самсонов. — Каждому, как говорится, овощу… Придет время, и вы тоже напишете — повесть «Пятая буровая» или как там… Какие нынче названия в моде?..

— Уймись, Гриша, — сказал Чуркин.

Они уже были в столовой. Перед каждым из приехавших стояло по металлическому судочку с борщом, перед Самсоновым и Курмангожиным — по стакану компота с коричневой гущей из сухофруктов.

— Уймись, Гриша, — повторил Чуркин, плотоядно потирая руки над своим судочком. — Добрейший человек, — улыбнулся он гостям. — Но поди ж ты, рыкает и рыкает сегодня на всех… Аки лев в нощи… Танечка! — крикнул он, поднеся ко рту ложку и тут же ее опустив.

Из-за крашеной перегородки, надвое разделявшей вагончик, появилась девчушка лет шестнадцати, в белом, натуго затянутом халатике, в белой косынке, из-под которой вдоль виска падал пружинкой русый завиток; она поставила на стол красный перец в баночке от майонеза, солонку, пол-литровую бутылку с уксусом. Потом вернулась и принесла стакан со старательно, уголком сложенными бумажными салфетками.

— Добрейший человек! — сказал Чуркин. Он густо посолил, поперчил, отмерил ложку уксуса и шумно, с аппетитным прихлебом, принялся за борщ, — кстати, отменный, как отметил Феликс, может быть, потому, что тоже был голоден.

— Да нет, — сказал Самсонов, потягивая компот, и улыбнулся Феликсу, — вы тут ни при чем, конечно… Вы ради бога… — Глаза у него были зеленые, в них не угасала веселая злость. — Я про того корреспондента вспомнил, — обратился он к Чуркину и Курмангожину, — носастенького, на Тюбеджике… Приехал, почиркал-почиркал в блокнотике, а после такое настрочил… Ведь умора, что он такое настрочил, а, Марат?..

— Умора, — подтвердил Марат. И, подумав, добавил с мягкой деликатностью: — Только ведь не все писатели такие…

— А я не про всех, — сказал Самсонов. — Я про тех, что сам видел.

Запрокинув лицо, он вытряхнул из стакана себе в рот остатки сухофруктов.

Сердце у Феликса застучало.

А впрочем, не стоит… — тут же осадил он себя.

— И кого же ты видел? — спросил Чуркин. — Ты, может, Симонова видел? Или, я знаю, Бориса Пастернака?.. Что ты вообще понимаешь в писательском труде?..

При последних словах Чуркина Феликс, не удержась, поморщился, как от оскомины, — тот даже судочек от себя отставил, с недоеденным борщом… Но куда больше, чем наивные чуркинские высокопарности, его сердило то, что за него заступались — так выходило то Марат, то Чуркин, а он молчал…

Между тем в столовую вошли и стояли возле раздаточного окошка, прислушиваясь к возникшему спору, двое рабочих. Один из них был с широким и черным, как бы иссохшим от солнца лицом, с торчащими из-под каски черными лохмами и горячим, смоляным блеском глубоко запавших глаз, — что-то такое было в этом угрюмом блеске, что Феликс вспомнил о Темирове… Второй, словно ради контраста, был по-мальчишески светел, белобрыс, загар не прилипал к его нежно-розовым, вряд ли отведавшим бритвы щекам. Обходя буровую, Марат их знакомил, но слишком на ходу, Феликс ни фамилий, ни имен не запомнил.

Они жадно, залпом выпили по стакану компота, роняя капли на заляпанные раствором брезентовки; Таня выставила на полочку под окошком еще два стакана, но теперь они пили не спеша, как бы дегустируя каждый глоток.

— Ты чего, Айдар? — обеспокоенно спросил Курмангожин. — Ты ко мне?

— Нет, — проговорил Айдар отрывисто, тряхнув головой, — я вот у них узнать хотел… — Он уперся Феликсу в лицо сверкнувшими в подбровьях зрачками, как будто воткнул два стальных бурава. — Вы извините, конечно… Только почему теперь Львы Толстые повывелись?..

— То есть как это — повывелись? — Чуркин, взглянув на Феликса, в смущении закрутил бородой. — Он у нас мастер на заковыристые вопросы… А как же, к примеру, Шолохов?

Самсонов захохотал.

— Шолохов — он один, — сказал Айдар.

— И Лев Толстой был один, — сказал Чуркин. — Или они как, по-твоему, были, Львы Толстые, — пачками?

— Не, — улыбнулся молодой, с нежным румянцем на щеках, — вы не надо… — И выставил желтую от солярки ладонь — жестом, каким сигналят машине: «притормози!»

— Ох, Бубенцов-Бубенцов, — вздохнул Чуркин, сокрушенно посмеиваясь. — Вот уж истинно — Бубенцов…

— Не, — повторил Бубенцов, уже без улыбки, — вы не путайте…

— Я к тому, — сказал Айдар, — что правды нет.

— Чего-чего?.. — Самсонов приставил к уху ладонь.

— В книгах, — сказал Айдар.

— Это какой это правды?.. — Чуркин виновато посмотрел на Феликса и потом на Сергея.

Сергей кивнул ему как бы с пониманием.

— Ну, дает Надиров, ну, дает! — сказал Самсонов смеясь и более, показалось Феликсу, сочувствуя словам Айдара Надирова, чем осуждая.

В вагончик вошли еще двое. Один, рябоватый, в густых веснушках, сбоку от порога опустился на корточки, другой, с узкими кавказскими усиками на широком добродушном лице, сел за пустой столик, на табурет, заскрипевший под его сильным и тяжелым, словно литым телом. Скоро здесь вся вахта соберется, подумал Феликс. И едва он так подумал, в дверях появился третий, с ветошкой, — потоптался, помялся, вытирая ветошкой замасленные руки, и тоже вошел.