Жан Эшноз - 14-й

Пять часов спустя в полевом лазарете все поздравляли Антима и не скрывали зависти: такое чудное ранение, предел мечтаний! Тяжелое, конечно, и теперь он будет инвалидом, зато как раз то, что надо, — на фронт уж точно больше не отправят! Товарищи на соседних носилках так бурно радовались, приподнимаясь на локте и размахивая кепи — кроме, конечно, тех, кто двигаться совсем не мог, — что Антим не посмел ни стонать, ни жаловаться на боль, ни жалеть о потерянной руке, хотя, пожалуй, был не в состоянии осознавать свою потерю. Да вряд ли он осознавал и степень боли, и все, что творилось вокруг, и то, что никогда уже ему не приподняться на локте — во всяком случае, на правом, — как делали другие под его незрячим взглядом. Его только-только вынесли из приспособленного под операционную барака, он только-только вышел из комы, открытые глаза бессмысленно блуждали, и, плохо понимая, чему это все так радуются, он решил, что надо присоединиться к общему веселью. Он ощущал, опять-таки не очень понимая почему, чуть ли не стыд за то, каким стал, и на ликованье лазарета автоматически, пытаясь подладиться, ответил смехом, больше похожим на затяжной спазм или конское ржание; все тут же замолчали, больному вкатили приличную дозу морфина и погрузили в прострацию.

А через полгода, с пристегнутым английской булавкой к правой поле пиджака пустым рукавом и с новеньким военным крестом на левой стороне груди, Антим гулял по набережной Луары. Уцелевшей конечностью он держал под правую руку Бланш, а та своей левой толкала коляску со спящей Жюльеттой. Антим был в черном, в трауре и Бланш, что вполне гармонировало с унылой цветовой гаммой фасадов — коричневых, серых, грязно-зеленых, — которую нарушала лишь блеклая, тускло поблескивающая под июньским солнцем позолота магазинных витрин. Антим и Бланш шли молча и только изредка перебрасывались парой слов по поводу газетных новостей: хоть под Верден ты не попал, сказала Бланш, а Антим в ответ промолчал.

Два года войны и непрерывные призывы так проредили население города, что даже в воскресенье на улицах было пустынно. И даже женщин и детей не видно — жизнь дорожала, в магазинах делать нечего; женщины в лучшем случае получали скудное военное пособие и были вынуждены, оставшись без мужей и братьев, искать работу: они расклеивали афиши, разносили почту, шли в кондукторы и машинисты, а большинство работало у станка, на военных заводах. Дети, начиная лет с одиннадцати, тоже были востребованы: забросив школу, они заменяли взрослых; в городе работали на производстве, на селе пасли скот, молотили пшеницу. И оставались только старики, нищие, горстка инвалидов — вроде Антима — да еще собаки, бродячие и на поводках.

Один такой неприкаянный пес, учуяв течную суку на другой стороне набережной Фосс, рванулся к ней и врезался впопыхах в колесо коляски, едва ее не опрокинув, но тут же Бланш дала ему хорошего пинка ногой в изящной туфельке, он заскулил и побежал прочь. Убедившись, что молодая мать не растерялась, а племянница по-прежнему сладко спит, Антим проводил взглядом несчастного пса, того заносило то вправо, то влево, член его все еще был наготове, но без всякого толка, ибо предмет вожделения свернул за угол улицы Веррери и скрылся из виду.

За пять сотен фронтовых дней Антим успел навидаться разных животных. Война ведь не только обрушивается на отдельные города, но и прокатывается по деревням, где живности в избытке.

Прежде всего это скот, полезный для полевых работ, для еды или для того и другого разом; сами крестьяне, когда их земля превращалась в театр военных действий, уходили, бросая полыхающие дома и фермы, изрытые воронками поля, а скотину и птицу оставляли на произвол судьбы. Вообще-то, отлавливать их и куда-то сгонять надлежало местным жандармам, но это была задача не из легких, особенно когда дело касалось бесхозных коров, которые так и норовили вернуться в дикое состояние и начинали шарахаться от людей, а уж к мстительным быкам и вовсе было не подступиться. Да и овец, успевших разбрестись кто куда по разбитым дорогам, и беглых свиней, бездомных кроликов, бродячих уток, кур, цыплят и петухов собирать не так просто — даже жандармам родом из деревни приходилось помучаться.

Зато такие одичавшие особи могли внести разнообразие в унылый солдатский рацион. Случайно подвернувшийся приблудный гусь куда как лучше, чем холодный суп да тушенка из банки с черствым хлебом, — ну, правда, недостатка в вине больше не было, его, как и водку, раздавали щедро, поскольку в штабе все больше укреплялись в мысли, что под хмельком солдат становится храбрее и меньше задумывается о своей судьбе. Таким образом, любое встречное животное рассматривалось как возможность вкусно поесть. Арсенель и Босси с голодухи наловчились даже, под руководством Падиоло, с удовольствием вспомнившего свой профессиональный опыт, вырезать куски мяса из живого вола, а потом отпускать его — пусть разбирается как знает. Дошло до того, что они без зазрения совести забивали ничейных праздных лошадей, все равно утративших смысл жизни, поскольку тянуть баржи по Маасу больше не приходилось.

Однако не только рабочие и пригодные в пищу животные встречались на фронте. Попадались также кошки и собаки, домашние, декоративные, привыкшие к комфорту; они остались без хозяев, без ошейников, без привычной миски с кормом, которую им подавали каждый день, и даже позабыли свои клички. И птицы, которых держат просто так, для удовольствия, как горлиц в клетках, или для украшения парков, как павлинов, — этих самовлюбленных задавак обычно никто не ест, но и выжить у них мало шансов, с их-то скверным характером. На такую живность не покушались и солдаты, по крайней мере, поначалу. Зато некоторым хотелось завести себе спутника хоть на несколько дней, так появлялись полковые любимцы, например, какой-нибудь бродивший вдоль траншеи кот.

Вокруг вязкого окопного стойбища водились и совсем другие, свободные, дикие звери. В полях и лесах, пока их не искорежила и не уничтожила артиллерия, превратив поля в марсианский пейзаж, а леса — в подобия гребенок с выломанными зубьями, некоторое время еще обитали вольные существа, которых люди, ни мирные, ни воюющие, никогда не покоряли; они жили на свой лад и не зависели ни от каких человеческих нужд. Многие из них: зайцы, косули, кабаны — тоже представляли гастрономический интерес, и, хотя охота в военное время строго запрещалась, их подстреливали из винтовки, приканчивали штыком, разделывали траншейным топориком или ножом и, радуясь счастливому случаю, съедали за милую душу.

Это касалось также птиц, лягушек, которых можно было поймать и убить по дороге с караульного поста; рыб: форелей, карпов, линей, которых глушили гранатами, если поблизости была река; и даже пчел, когда чудом удавалось набрести на незаброшенный улей. Оставались маргиналы, вроде лисиц, ворон, ласок и кротов, в силу неведомо какого кодекса считающиеся несъедобными; и все же, хоть их и причисляли почему-то к нечистым тварям, мало-помалу щепетильность отходила на второй план; глядишь, иной раз ежик сгодился на рагу и реабилитировал весь ежиный род. Впрочем, вскоре, когда на поле боя стали широко применять отравляющие газы, живности почти не осталось.