Жан Эшноз - 14-й

Как же мог Арсенель позабыть о жандармах — солдаты ненавидели их почти так же, как неприятеля. Поначалу задача их была довольно простой: следить, чтобы бойцы не прятались, а шли на смерть как положено; во время боя они образовывали живое заграждение позади рядов пехоты, чтобы подавлять панику и пресекать непроизвольные попытки обратиться в бегство. Но вскоре взяли под свой контроль буквально всё, стали соваться куда им заблагорассудится, обеспечивать порядок во время передвижения частей, в жуткой человеческой мешанине, наконец, надзирать за всей армейской зоной, как на маршах, так и до и после.

Жандармы проверяли увольнительные и не пускали в расположение воинских частей посторонних, по большей части женщин — жен и шлюх, те и другие рвались в мужское общество, но по разным причинам; к спекулянтам же всех мастей, торговавших чем угодно втридорога и высасывавших солдатскую кровь не хуже других окопных паразитов, блюстители порядка проявляли снисходительность; кроме того, они ловили опоздавших, пьяниц, бунтарей, шпионов, дезертиров, — к этим последним был причислен и не замышлявший ничего дурного Арсенель. Его препроводили обратно в лагерь, заперли на всю ночь в деревенском пожарном сарае, а на следующий день он предстал перед военным трибуналом.

Его ввели, а вернее сказать, втолкнули в самый большой класс местной школы, где был на скорую руку оборудован суд — три стула, стол и табуретка для обвиняемого. Позади болтался мятый государственный флаг, на столе лежали какие-то бланки и Военно-судебный кодекс. На стульях расположилась коллегия судей: в середине командир полка, по бокам младший лейтенант и старший сержант, все трое встретили Арсенеля немым взглядом. У них были такие же усы, такая же выправка и такие же стеклянные глаза, как у давешних конных жандармов на поляне, Арсенель даже подумал, не они ли это часом — а что? время напряженное, людей на фронте не хватает, вот и наняли одних актеров на обе сцены, а те только успевают менять мундиры.

Так или иначе, но все прошло очень быстро. Огласили факты, заглянули для порядка в закон, переглянулись и единодушно проголосовали: приговорить Арсенеля к смертной казни за дезертирство. Приговор подлежит исполнению в двадцать четыре часа, просьба о помиловании заранее отклоняется, — впрочем Арсенель и подумать не успел о такой просьбе, тотчас по оглашении его отвели обратно в сарай.

Казнь состоялась на другой день, на стрельбище у главной усадьбы, на глазах у всего полка. Арсенеля поставили на колени перед взводом из шести солдат — навытяжку, винтовки к ноге, среди них двое знакомых, старательно отводящих глаза, позади маячил полковой капеллан, а поближе, сбоку стоял в профиль сержант с саблей наголо. Капеллан произнес все, что следует, Арсенелю завязали глаза, и он уже не мог видеть, как его знакомые, шагнув левой вперед, вскинули винтовки к плечу, как сержант поднял саблю, только услышал четыре коротких приказа, из них последний — «пли!». По окончании процедуры, после контрольного выстрела, весь полк, в назидание, строем провели мимо мертвого тела.

Пока Антим выздоравливал, за ним заботливо ухаживали: лечили, перевязывали, кормили, умывали, укладывали спать. Особенно старалась Бланш; она тихонько ужаснулась тому, как сильно он похудел за свои пятьсот военных дней, не приняв во внимание, что килограмма три с половиной потеряны вместе с рукой. Когда же он стал выглядеть получше и даже начал иногда улыбаться — только левой стороной рта, как будто правая не могла шевелиться без верхней конечности, — когда уже был в состоянии самостоятельно жить у себя дома, Бланш и ее родители начали думать, куда бы его пристроить.

Конечно, Антиму причиталась военная пенсия, но не сидеть же без дела, чем-то надо заниматься. Рассудив, что из-за увечья он вряд ли сможет так же хорошо, как прежде, выполнять работу бухгалтера, Эжен Борн нашел ему дело. Своим преемником владелец фабрики не так давно назначил Шарля и уже сделал его заместителем директора, однако из-за войны и смерти молодого человека вопрос о преемстве повис в воздухе. Эжен отложил его на неопределенное время и ввел на фабрике что-то вроде управляющего совета или распорядительного комитета. Он же его и возглавил, но само существование такого органа позволяло не принимать все решения в одиночку и, главное, не нести в одиночку всю ответственность за них. На одном из еженедельных собраний коллегиальной дирекции, в которую входили Монтей, Бланш и мадам Прошассон, было решено ввести в ее состав Антима из уважения к брату-герою и в награду за личные заслуги перед фирмой; за каждое заседание ему причиталась некоторая сумма денег. Таким образом у Антима появилось регулярное и необременительное занятие: требовалось всего лишь присутствовать, излагать свое мнение — причем он не был обязан его иметь, а все остальные — выслушивать, — голосовать и подписывать бумаги (можно не читая), что он быстро настрополился проделывать одной левой. Казалось, окружающие больше беспокоились по поводу его однорукости, чем он сам, никогда об этом не упоминавший.

А не говорил он о недостающей руке прежде всего потому, что очень быстро приучил себя не думать о ней и вспоминал о пропаже лишь по утрам, проснувшись, да и то не больше, чем на секунду. Вынужденно став левшой, он без особого труда приспособился к этому и быстро научился писать, более того — левой рукой начал недурно рисовать (чего никогда не делал правой); если же какие-то действия, например почистить банан или завязать шнурки, стали ему недоступными, его это ничуть не удручало. Бананы, которые появились на рынке не так давно и до которых он был не великий охотник, он легко заменил другими фруктами, со съедобной кожурой. Что до шнурков, он придумал, как обходиться без них и нарисовал особую модель мокасин; в то время на фабрике изготовили для него одну-единственную пару, но после войны, когда мужчины снова стали привыкать к обычной обуви, эту модель, получившую название «пертинакс», поставили на поток, и она пользовалась огромным успехом.

Еще пришлось Антиму отказаться от классических жестов — складывать руки на груди или сцеплять за спиной, — которые так и напрашивались, когда он о чем- то размышлял, чего-то ждал, когда хотел придать себе солидный или деловой вид. Вернее, он инстинктивно порывался сделать их и в последний момент спохватывался, сообразив, что ничего не получится. Однако, свыкшись с положением однорукого, Антим не совсем сдался и придавал пустому рукаву видимость руки: подпихивал его под локоть согнутой на груди уцелевшей левой или хватал за конец и отводил за спину. Привычка привычкой, но, машинально потягиваясь утром, он мысленно вытягивал и несуществующую руку, что внешне выражалось в едва заметном движении правого плеча. Потом он открывал глаза, осознавал, что никаких особых дел в этот день не предвидится, и часто снова засыпал, при необходимости помастурбировав, — освоить эту технику левой оказалось несложно.