Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Три оленя пьют
на лунном мелководье по ту сторону реки
— вдруг насторожились.

С морд — вода,
уши торчком,
дрожат бока, свиваются мышцы

в трепетном эквилибре
меж недвижностью и бегством,
они слушают стук моего сердца —

покуда сам его не услышу.

Промок насквозь,
Уже неважно,
Идет ли дождь.

Сажай ростки,
Один за другим,
И дуй вперед.

Родись, умри в
Бездумном ритме,
Делай дело.

Не заметишь,
Что забыл про дождь,
Слившись с его

Однозвучьем.
Корень и вздох —
Разницы нет:

Всё — тяжкий труд.
Сырое тело горит
Из костей — вон.

Столько истинных путей.
Обилие изумительных наставников.
Не счесть рек, в которых еще не рыбачил.
Возможности любви, что выше математики.
Столько грязной посуды.

Зелье электрического студня,
кластеры нервных узлов
в бинарном рассольнике —
как от побужденья возникает действие,
так мозги неизбежно делают выбор.
И по некой немалой ошибке в распознавании образов
или существенной когнитивной оплошности
мозг лягуха-быка избрал
двухфунтовый камень
объектом неистового обожания,
камень (на мой взгляд млекопитающего, надо сказать),
не похожий
и даже отдаленно не смахивающий
на женскую особь лягушачьего вида.

Лягух и впрямь услаждается
как-то отупело,
но камень, со всей очевидностью, это нисколько не трогает,
а, стало быть, можно предположить, что
не вихрь сладостного забвения
питает настойчивость лягуха,
а нешуточный вывих в восприятии —
или, вероятно, общая его свихнутость.
Кое-кто почерствее мог бы даже счесть его
воплощением мужской бесчувственности.

Из межвидового гендерного братства
и общего беспокойства
я наставляю моего земноводного друга:
«Эй, по-моему она не строит из себя неприступную.
Тут все буквально, Джек, —
все так и есть, дружище, выбито в камне.
И с моей стороны было б небреженьем, не вырази я
свои глубокие и чрезвычайно обоснованные сомнения,
что тебе удастся ее упахтать,
сколь бы продолжительным и впечатляющим
ни было рвение».

Ноль внимания моему совету,
равно как и моему присутствию вообще —
лягух-бык продолжает бесплодные домогательства
с той зацикленной приверженностью недомыслию,
что извечно сопровождает
бессмысленную осоловелую похоть.

Но, если честно,
чей мозг не искрил в хлябях гормонов
или, вспыхнув, как разбитая склянка с бензином,
не улетал метеором в ревущий водоворот,
где хоть к камню бы приткнуться?
Можно лишь заключить,
что эдакое непреодолимое вожделение
служит виду гарантией выживания,
детородным попранием
любых решений, требующих мысли,
мысли, общеизвестно, подверженной думанью,
а чем больше думается о думанье,
тем думательнее становится.
Стало быть, хоть мозг и создан выбирать,
само его существование в конце концов зависит
от созидательного превосходства безмозглой страсти —
и, при всем уважении к мсье Декарту,
вы есть прежде, чем мыслите об этом.
Низкие влечения, что правят высокими страстями,
сводят на нет всякий выбор, а заодно и
здравый смысл, нравственность, вкус, воспитание
и любые прочие блестки,
которыми мы покрываем все липкое и сырое.

Суровая правда: мы не выбирали выбирать —
ни мозги, что напрягаем, выбирая
толкование собственного полового бардака,
ни сердца, что обременяем мы огрехами
во имя любви.
Как ни решай мы, чего хотим,
выбор — не свободен;
мы живы по милости нужд понасущней.

Вот так под настойчивым натиском нужды
влезаем мы по ошибке на камень-другой.
Эта наша глупость — чуть срамнее иных, да,
ну и что?
Сила императива
вместе с законом средних чисел
практически гарантируют, что хватит и тех,
кто не промахнется
и наделает мозгов, которыми кому-то придется мозговать,
чтоб решить, какие шаги предпринимать
к тому, что, как нам думается, нужно сделать
на каменистом пути между заблужденьем и грезой —
когда приступить, как пустить в дело мечты —
на пути, где мы наконец понимаем:
воля — не выбор,
который мозг волен выбирать.

По счастью, мой бородавчатый друг,
душе суждено фланировать.

С вершины Храмового хребта
до Южного притока Гуалады —
всё под уклон,

первые полмили такая круть,
что и заорать толком нет времени,
врезаясь в какую-нибудь
секвойю, чьи верхушки высятся внизу,

оставшаяся древняя роща, которую
складки местности уберегли от рубки.
Молясь, чтоб и меня уберегли,
спускаюсь

осторожно, осторожно, ноги
елочкой, для
равновесия помахиваю футляром с удочками,

будто дебильный потомок
Айзека Уолтона и «Воздушной Валленды»,
пробираюсь дальше, выпадами и нырками,

все вниз и еще чуть в Чертову дыру,
совершенно уверен, какое именно отверстие
вдохновило дать ущелью это имя,
и столь же уверен, что где-то есть путь и полегче;
вниз, пока склон наконец не сдается,

относительно не сглаживается,
и вот я прохожу под деревьями,
их энергичная новая поросль мшиста в раннем свете,
потом ниже легче
и по лугу наносной террасы
в колтунах ослинника, мака, голубоглазки,
пурпурных цветков дикого касатика,
жутких, как представления порнографа о романтике;

вниз к реке.
Кеды и «ливайсы»,
забредаю прямо в них, закидываю
«Заячье Ушко» с Золотинками, что сам навязал,
в стремнину над омутом,

слежу, как тонет,
вздувается по теченью,
плывет…
а разум мой заплывает дальше,

еще ниже по реке, где упругий изгиб воды
подрезал берег в тени азалии,
а я пытаюсь вообразить, что за обморочный
аромат испустят
цветы, промокшие от света,
когда солнце коснется их часа через три,

и размышляю, не разумней ли подождать
или лучше будет лишь воображать и двигаться дальше,
поэтому когда налетает форель, я хлопаю ушами минут пять
и, несмотря на десяток нежных вдумчивых бросков,
черт бы меня драл, все равно мне ее не зацепить.