Павел Лаптев - Сказки уличного фонаря

— Фи! — вдруг говорит она, оторвав от груди, — какая чушь, далеко не гламур!

Что ж, мои юные пластмассовые леди, мой формат не подходит к вам, а так хотелось, так хотелось!

И — уходят, сверкая голыми поясницами.

Возможно, тактильное восприятие бумаги навевает человеку сладкое воспоминание о детстве — тело матери, колыбель; возможно, запах книги в букете целлюлозы, как человеческой кожи и краски, как семени навевает людям тягу к сексу — хи! Но главное, эта мистическая тяга к печатному слову, к буквенным символам, возведенная (а, может, опущенная с точки зрения психиатрии) в религию, загоняющая в транс — всё это способствует существованию моему и делает жизнь насыщенной событиями и контактами и вкладывает в неё смысл. Да! Это секс! Да это больше, чем секс. Когда столько партнеров, столько любовников! Руки, руки, колени и — глаза. Эти любвеобильные глаза щекочут твои строчки, и ты слышишь трепетное дыхание, стук сердца. Что может быть прекрасней! Вечный праздник.

Только вот одно немного печалит — старость. Возраст книг, это не возраст женщин. Наоборот, как старое вино она со временем набирает крепость истины и цену. Цену в рублях.

Они вон — эти священные книги, аки золото. Пылинки с них сдувают, под колпак кладут, благовониями окуривают — берегут. Вот жизнь! И никогда, никогда их не выкинут в мусорку, не изорвут. Хотя… Есть опасность-то. От других почитателей других священных книг.

Периодичность. Цикл. Маятник.

Всё в этом мире периодично. Грохот электрички московского метрополитена заполняется тишиной, тишина замещается грохотом.

Подходят, подходят. Двое молодых людей в очках с сумками за плечами. Ага! Берёт, садится — ва! — раскрывает. Читай! Возьми меня! Весь мир орёт — возьми меня, меня, меня!

— Ха! Ха! — смеются, перелистывая мои истины.

— Старые утопии, — говорит один парень. — Сколько можно засорять мозги! Наука всему мена, материализм. Человек должен быть свободен! — подкидывает меня, что я, перевернувшись в воздухе, падаю в пыль, и — уходят дожидаться электричку.

И сквозь приближающийся грохот я слышу их разговор:

— Почему Америка внедряет спорную в положительном плане демократию? — спрашивает один.

— Потому что это комплекс президентов, пришедших к власти только на четыре года. Комплекс неполноценности по отношению к более длительным режимам правления. Проще говоря — зависть, — соглашается с ним другой.

— Это изначально экспансионная страна, — говорит первый.

— Почему? А, индейцы? — спорит второй.

— Индейцы, дикий Запад, дальше весь мир, — отвечает ему первый.

Опять политика, власть — надоело! Какой обман — власть. Да! Человек рожден свободным. Но не от себя самого.

Долг. Жертвоприношение. Боль.

Отдать себя, плоть свою людям ради просвещения, ради воспитания, чтобы очистить своими промасляными страницами их души. Люди, люди! Каждое новое поколение ищущее смысл жизни свой, а он вот — любовь. Она рассеяна по миру, как воздух, как эфир, прана какая, только насыть ей душу свою и возлюби Господа своего всем сердцем, всей душой и ближнего своего возлюби. И всё. Всё! Вот они ближние ходят туда-сюда, закованные в цепи распорядка дня, как в считалке разделенные на касты, вот они заходят в вагон, нехотя вжимаясь друг в друга, ненавидя друг друга. Столько враждебных вселенных в одном вагоне! Нате меня, ешьте меня, ковыряйте пытливыми взглядами мои истины, Его истины и любите, любите, любите…

Бесполезность. Никчемность. Пустота.

Вах! А ты? Мужик в грязной телогрейке, ты умеешь читать?

Он поднимает меня, суёт за пазуху и я, задыхающийся от кисло-потной вони мужицкой фуфайки, слышу удаляющееся:

— Опоздали, блин.

— Говорила тебе — пошли быстрей, а то опередят.

Это пришли за мной те, кому я нужна. Но — поздно.

Темнота и тишина — спокойствие.

Мужик засовывает руку ко мне за пазуху и рывком вытаскивает меня. Грубым щипоточно-ущипленным движением он изгибает и пролистывает мои нежные листы и чего-то пробурчав, бросает меня на землю.

Я, немного переведя дух, ощущаю невыносимый запах мочи вокруг, словно ножом вырезающий из моих белых страниц прописные истины.

Ах, мои страницы-языки! Ах, мои пламенные языки оторваны от меня! Больно, больно за невозможность говорить, учить, проповедовать! Кто сказал, что у книги нет нервов!

Ах… Что я сейчас, словно кожа, содранная с разорванной мученической плоти. Нет меня.

Добей меня, человек! Сожги!

Он берёт мои листы и поджигает. Он кладёт на них палки. Ах! Он разводит костер! Он берёт мою кожу — мне уже всё равно.

Прощай мир, прощайте ходящие по кругу ошибок поколения, ищущие во тьме тьму. Минуты мои сочтены.

Да, да, вот смысл — сгореть в любви к ближнему. Жги меня, ближний бомж, согревайся, чтобы не умереть от холода.

Насыщение. Удовлетворение. Радость. Ра…

Смотрящий вдаль да увидит, да расскажет нам истории цветных времён, проносящихся стрелами войн и голубями мира, да устроит великий пир нам на поле брани на костях прошедших и на душах будущих. Веселись сидящий на троне настоящего, пока есть ещё время. Прикажи раскопать эту гниль лесную. Чтобы извлечь из недр века девятнадцатого быль.

Ведь так и пелось у Матрены внутри, и вырывалось на волю странная легкость, и опять закрыла глаза, пряча от солнца, и так тоже плохо и выспалась ведь, а рано. Так и убегали секунды, уводящие стуком настенных часов — тук, тук, бом, бом — ух, ты — да ведь это колокольные! И вспорхнуло тело легкой птицей, подлетело к иконам в углу, опустилось.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, — пытаясь в ритм колоколов запричитала.

И звон уж утих, а она не заметила. — Пресвятая Владычице, моя Богородице… — знамение, поклон и дальше, дальше и колени как-то не устают, — яко благословена еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков. Аминь! — протянула Матрена высоко, несколько постояла ещё, опустив голову до пола, рассыпав волосы на половике и встала.

Еще перекрестившись, посмотрела в лампадке масло — долить бы надо — и пошла умываться.

День ещё не развился, петухи драли глотки, подзывая свои семейства, да пастух с шумной животной толпой прошагал, уводя на пастбища, вот и пастырь, отец Алексий послал мальчишку ещё звонарить — подзывал народ во храм. Разливались волны аж и далеко в леса и не утихали ещё, Матрена закрыла калитку, осмотрела ещё свой дом трехоконный с узорчатыми ставнями, которые ещё муж покойный резал, и поплыла.

Не пожилая, еще и лицо-то гладкое, сейчас обрамлённое праздничным цветным платком, сколько раз советовали соседки — выходи замуж. Ан, нет, до коли мне ещё заново жизнь-то начинать, уж коли судьба быть одной — значит так и бывать. Да и привыкши как-то, всё спокойнее. У детей своя жизнь. А у меня — все к Богу.