Наталия Соколовская - Винтаж

Латышев смотрел на свои тяжелые руки, лежащие поверх стола, и молчал.

– И еще знаете, что она мне сказала тогда, в августе… – Лёсик снова удивленно моргнул припухшими от слез веками. – «Как хорошо, – сказала, – у меня будто груз с души упал, нет больше этой чертовой зависимости, этой неопределенности. Не надо мучиться и гадать, когда все случится, а можно наконец-то жить совершенно спокойно и свободно». Такая странная была фраза. Я тогда решил, что это о ее любви и о замужестве. Просто у нее все чувства, все переживания были… как бы это сказать… форте… Вообще, она казалась ребенком, случайно впущенным во взрослую жизнь…

Латышев встрепенулся:

– Да-да, вот именно, как же я сразу не догадался… – и тут же махнул рукой: – Простите и, пожалуйста, продолжайте.

– Я спросил, кто он, ее избранник. Она рассмеялась слову «избранник» и ответила, что он тот, о ком она только мечтала, и всё все в свое время узнают, а сейчас она занимается продажей бабкиной квартиры, потому что они с будущим мужем решили покупать недвижимость где-то в Испании или в Италии, не помню уже, какую страну она тогда назвала. А я сказал, как это глупо – лишиться собственного жилья, мало ли что в жизни бывает… И тогда она сняла коротенькие лайковые перчатки – она любила и летом щеголять в перчатках, – взмахнула ими, точно собиралась бросить вызов, и заявила, что теперь наконец-то все наверняка и никаких осечек больше не будет. – Лёсик улыбнулся и повторил один из присущих девушке характерных жестов. Потом снова поник, зажал коленями руки и так сидел какое-то время, тихонько покачиваясь. – Как странно, доктор. Она же привыкла, чтобы вокруг нее всегда был народ. Ведь она, кроме того что просто прелесть, – Лёсик опять сбился на настоящее время, – она же и прекрасный дизайнер. В ее вещах столько фантазии и шика… Просто ей было всегда лень думать о настоящей карьере. Так… крутилась. «Ленфильм» да частные заказы. И вот все начали звонить мне и спрашивать, куда она запропала, замужество, мол, еще не повод раздружиться со всеми. На мой вопрос она хмыкнула и сказала, что ей просто скучно. «Не о чем разговаривать» – так она выразилась. А она вот что… Я не думал, что у нее хватит духу вот так.

На этой фразе Латышев закрыл глаза и откинулся на спинку стула.

…Пока еще позволяли силы, девушка, полусидя в кровати, или обметывала очередной радостно-яркий шелковый шарфик («для приятельницы»), или рисовала фломастерами в блокноте диковинные, похожие на цветы платья – и ничего, ничего не говорила о болях, мучивших ее. Она, не спрашивая, что именно пьет, глотала анальгетики. И лишь однажды ночью, когда Латышев, обнимая спящую девушку, сам не понимая, что делает, провел пальцами от впадинки между ее ключицами дальше, по грудной кости, к низу живота, обозначая линию будущего вскрытия, она вдруг шевельнулась, сжала его руку и сказала тихим ясным голосом: «Не думай об этом».

– …Что же теперь делать, доктор? Что же теперь делать?

На этой уже неоднократно повторенной Лёсиком фразе Латышев очнулся. Руки его дрогнули, тяжело проволоклись по столу. Хрустнув ключом, Латышев достал незапечатанный конверт.

– Это вам от нее. Здесь все сказано, что и как надо делать. Я перевез из гостиницы вещи. Вам отдадут. – Латышев встал. – Примите мои соболезнования. И простите, у меня сейчас обход.

Начало декабря было сухим и морозным, а в день похорон, вышибая горячую слезу, дул ветер с залива. Народу проститься пришло много. Чьи-то лица казались Латышеву знакомыми.

Люди собирались во дворе перетекающими друг в друга группами и, словно подхваченные порывами ветра, то ускоряя, то замедляя движение, перемещались все ближе и ближе ко входу в морг. У входа опять происходила заминка, но полое пространство всасывало людей, потому что весь земной воздух оставался снаружи, и сколько бы человек ни вошло, помещение казалось пустым и гулким.

В узкое окно морга Латышев видел, как из машины вышел Лёсик, как мялся, неуверенно прощупывая ледяную корочку черными лаковыми ботинками на тонкой подошве, и ждал, пока шофер подаст ему с заднего сиденья букет белых лилий.

«Надо же, внутрь на машине пропустили», – по инерции удивился Латышев и так же по инерции стал наблюдать, как Лёсик плавно, словно танцуя на скользком асфальте, движется к моргу.

Когда Лёсик вошел, толпа провожающих раздвинулась, освобождая дорогу, потому что он был хоть и бывшим, но мужем покойной и как бы главным лицом. Заметив Латышева, Лёсик удивился, качнулся в его сторону. Однако Латышев то ли намеренно, то ли случайно отвернулся к запотевшему от людского дыхания окну.

Он стоял особняком, сутулый и худой, похожий на вытянувшегося за лето подростка. Его с беглым любопытством оглядывали. В этом однородном сообществе знакомых друг с другом людей только его никто не знал.

Иногда Латышев поворачивался от окна, и взгляд его недоуменно скользил сначала по выложенным белой керамической плиткой стенам морга, похожим одновременно на стены блока общепита, общественной бани и общественной уборной, потом с тем же недоумением перетекал на жмущихся друг к другу людей и примятое цветами платье из тафты.

Когда он закрывал глаза, картинка исчезала, оставался только праздничный запах, идущий от свежего лапника, разбросанного на полу.

Он ушел, не дожидаясь окончания церемонии. Ветер унялся, небо сделалось мутным, беспросветным. Возле подземного перехода на Латышева опять нестерпимо пахнуло хвоей. Там разгружали машину с елками.